Домашний огонь - страница 13

– Вы с отцом, похоже, близки.

– Знаешь, как оно бывает между отцами и сыновьями.

– Нет, не знаю.

– Прежде всего – это наши проводники в мир взрослых мужчин.

Этого она толком никогда понять не могла, хотя наслышалась и навидалась немало – и в виде примеров перед глазами, и как исследователь, – чтобы признавать некоторую обоснованность этого высказывания. Выходит, для девочки стать женщиной – неизбежность, а для мальчика стать мужчиной – желанная цель. Эймон, видимо, заметил промелькнувшее на ее лице недоумение и попробовал объяснить.

– Мы хотим стать похожими на них, мы хотим стать лучше. Мы хотим, чтобы только нам одним на всем свете было позволено превзойти их.

Он обвел рукой кафе вокруг, указав и на себя самого, и пожал плечами, как бы признавая заурядность всей этой картины.

– Но я давно уже понял, что даже пытаться бессмысленно.

– Неправда. Ты намного лучше – как человек, – чем он.

– Откуда тебе знать?

Она не ответила, не знала как, и тогда он спросил:

– Почему ты закрыла и ноут, и телефон, когда я вошел?

Она мгновение помедлила, потом повернула ноутбук к нему и подняла крышку.

– Ты читала о нем. Исма, ты давно уже знаешь, что он мой отец?

– Да.

– Зачем же ты лгала?

Она сложила руки ладонь к ладони, посмотрела на собственные переплетенные пальцы, которых он только что коснулся так привычно и легко.

– Ты из них? Из тех мусульман, которые говорят о нем гадости?

– Да.

Он еще чего-то ждал, но что она могла к этому добавить?

– Понятно. Что ж, очень жаль.

Стул заскрипел, она подняла глаза и увидела, как Эймон встает.

– Наверное, со временем я увижу и забавную сторону: бежать в Америку, чтобы уйти от подобных предрассудков – и в итоге пить по утрам кофе с их воплощением.

Куда подевался приветливый, добрый юноша? Перед ней стоял мужчина, тяжело переживавший все те раны, которые для его толстокожего отца – булавочные уколы. Он попрощался, и его тон не оставлял сомнений: навсегда.

Ветер улегся, медленно опускались крупные снежинки; упав на рукав Исмы, они мгновение сохраняли форму, потом таяли и впитывались в ткань. Исма прошла пешком недалекий путь до дома, но у самого входа мысль о студии с гудящими и клацающими трубами сделалась невыносимой. Исма побрела дальше, к окаймленному деревьями кладбищу, так странно располагавшемуся поблизости от младшей школы, напротив бейсбольной площадки. Летом там тенистое укрытие, осенью буйство красок, но Исма знала только белое от снега, серокаменное кладбище. Она двинулась по расчищенной тропинке, а потом свернула на целину, снег доходил почти до края высоких сапог, ухватилась за надгробие XIX века, подтянулась и села, свесив ноги. Иногда здесь ощущалось дружеское присутствие мертвых, но в тот день мертвые были просто мертвы и каждая обработанная резцом глыба – знак чьей-то скорби. Исма пнула пяткой надгробие.

– Глупо! – пробормотала она.

Только этим словом и могла она передать чувство огромной потери, когда терять-то вроде было почти и нечего.

– Не стоит искать ответа, в чем тут смысл, – сказала ей вечером Хайра Шах за ужином, как всегда тщательно приготовленным. Хайра, одинокая пятидесятилетняя женщина, которой никогда не приходилось регулярно кормить семью, сохранила предрассудок, будто любой гость к ужину – это повод для кухонных подвигов, и неважно, как часто этот гость заходит. А может быть, она поступала так лишь потому, что эта гостья давно лишилась материнской заботы.