– Да, но это бывает по вечерам, – сказал мистер Домби, придвигая свое кресло к креслицу сына и ласково кладя руку ему на спину. – Малыши должны к вечеру уставать, тогда они лучше спят.
– О, это бывает не вечером, папа, – возразил ребенок, – это бывает днем; и я ложусь на колени к Флоренс, а она мне поет. Ночью мне снятся такие стра-а-ан-ные вещи!
И снова он стал греть руки и размышлять об этих вещах, точно старик или юный гном.
Мистер Домби был так изумлен, так встревожен и так растерян, не зная, как продолжать разговор, что мог только сидеть, глядя при свете камина на своего мальчика и не отнимая руки от его спины, как будто ее удерживало какое-то магнитное притяжение. Потом он протянул другую руку и на секунду повернул к себе задумчивое личико сына. Но оно снова обратилось к камину, как только он его освободил, и не отрывалось от колеблющегося пламени, покуда не пришла нянька укладывать мальчика спать.
– Я хочу, чтобы за мной пришла Флоренс, – сказал Поль.
– Вы не хотите идти со своей бедной няней Уикем, мистер Поль? – с большим пафосом осведомилась она.
– Не хочу, – ответил Поль, снова располагаясь в своем креслице, как хозяин дома.
Благословляя его невинность, миссис Уикем удалилась, и вскоре вместо нее вошла Флоренс. Ребенок тотчас вскочил с живостью и готовностью и, желая отцу спокойной ночи, поднял к нему такое повеселевшее, такое помолодевшее и такое совсем детское лицо, что мистер Домби, хотя и успокоенный этим превращением, был крайне озадачен.
Когда они вместе вышли из комнаты, ему послышалось тихое пение; и, вспомнив, как Поль говорил, что сестра поет ему, он полюбопытствовал открыть дверь, чтобы послушать и посмотреть им вслед. Она медленно поднималась по большой широкой лестнице, держа его на руках; голова его лежала у нее на плече, одна рука небрежно обвилась вокруг ее шеи. Так поднимались они – медленно, медленно; она все время пела, и иногда Поль мурлыкал, тихонько ей подпевая. Мистер Домби смотрел им вслед, пока они не поднялись на верхнюю площадку лестницы, – впрочем, не раз останавливаясь отдохнуть, – и не скрылись из виду; но и тогда он продолжал стоять и смотреть, пока бледные лучи луны, меланхолически мерцавшей сквозь тусклое окно в потолке, не прогнали его обратно, в его комнату.
На следующий день миссис Чик и мисс Токс были приглашены к обеду на совет; когда убрали со стола, мистер Домби открыл заседание, потребовав, чтобы ему сообщили без смягчения и умолчания, все ли благополучно с Полем и что говорит о нем мистер Пилкинс.
– Ребенок, – заметил мистер Домби, – не так крепок, как мне бы хотелось.
– Со свойственной вам удивительной наблюдательностью, дорогой мой Поль, – отвечала миссис Чик, – вы сразу попали в точку. Наш любимец, пожалуй, не так крепок, как нам бы хотелось. Дело в том, что его дух не по силам ему. Душа его слишком велика для своей оболочки. Ах, как рассуждает этот прелестный ребенок! – продолжала миссис Чик, покачивая головой. – Никто бы этому не поверил. Вот, например, вчера, Лукреция, замечания его на тему о похоронах…
– Боюсь, – сказал мистер Домби, сердито перебивая ее, – что кто-то из этих особ там, наверху, говорит с ребенком на неподобающие темы. Вчера вечером он заговорил со мной о своих… о своих костях, – сказал мистер Домби, с раздражением подчеркивая это слово. – Кому какое дело до… до костей моего сына? Полагаю, он не какой-нибудь живой скелет.
