Она приподняла край своего подвенечного платья, свет софитов на миг осветил открытое декольте… Тогда у нее была настоящая грудь, и на ней сверкало настоящее золото.
– Эта холодная лягушка целует его… В классическом варианте у них нет любовной сцены, – и Камилла устремила свой взволнованный взгляд на сцену, где двое влюбленных разыгрывали страсть. – А как он рыдает, как рыдает…
Страсти накалялись. Зал замер в тревоге, угнетающая музыка Вагнера делала свое дело. Но для Базиля спектакль уже не существовал. Рядом с ним сидела самая красивая женщина на свете, и ее грудь вздымалась от его влюбленного взгляда, точно прибрежная волна под ласковым солнцем. Сейчас или никогда. Ты мужчина, Базиль! Порви этот мир условностей, все вокруг иллюзорно, и все в твоей глупой башке! Есть только ты и она, так было всегда, и между вами любовь. Любовь…
– В жизни бывает минута, когда понимаешь, что сила и красота в любви.
Это была как раз та минута. Они с Камиллой и были любовью. Он той неудержимой варварской силой, она доводящей до умопомрачения красотой. Тогда он просто посадил ее к себе на колени и под ворохом бесчисленных тряпок нашел то, что искал.
– Что ты делаешь? – прошептала Камилла, поглядывая с ужасом на соседей по креслам. Она, кажется, не думала, что так далеко зайдет. – У нас так не принято…
– А у нас принято, – прорычал снова он, ощущая, как вопреки всему стремительно проникает в нее, сливаясь в одно сакральное целое.
– Тут люди… – словно оправдывалась молодая невеста, пряча свой зардевший румянец под бледной фатой.
– Люди? – Базиль сделал вид, что не видит зрителей.
Может, он и вправду тогда не замечал никого, и те сами не замечали их и всей этой упоительной страсти, которая была так мимолетна, что закончилась под шумные аплодисменты.
Воскресшие артисты выходили на сцену и кланялись направо и налево, им кидали и выносили цветы, кричали «бис», а Базиль все стискивал свою молодую жену в объятиях, вдыхая нежнейший аромат ее взмокшей спины.
– Просто сумасшедший, – закусила Камилла губы, едва контролируя стоны оргазма, и тоже аплодировала вместе со всеми.
– Нет, я просто люблю тебя…
Неужели он сейчас боялся той, которой когда-то так искренно признавался в любви? Нет, он никогда не был трусом. Скорее, он чувствовал, как теряет защитную корку, тот огрубевший нарост, который образовался под долго незаживающей раной – то, что с таким трудом взошло на пепелище его прежней жизни. Руки как будто онемели. Он с трудом погладил бедную кошку в какой-то жуткой прострации, отдавая все остатки того горького чувства, что называлось когда-то любовью. Ветер трепал паленую шерсть, взъерошивал, слезил и без того мокрые глаза, но Пушинка, совсем не привыкшая к улице, урчала от счастья. Ей было хорошо, и он знал, что точно также заурчит и ее хозяйка, стоит только прижать ее к себе, поцеловать в эти порочные губы… Изредка проходившие мимо жители Монмартра узнавали Камиллу. Она была родом из здешних мест, из местного кабаре. Один трясущийся от Паркинсона старичок, очевидно, в прошлом ярый поклонник стриптиза, на радостях от встречи замахал приветливо шляпой.
– Ладно, пошли. Еще немного, и тебе начнут засовывать деньги под трусики, – поднялся он первым.
– Ты мне даже не подашь руку? – спросила она с робкой надеждой.
– Нет.
Они зашли в подъезд, во всю эту мерзкую темень и убогость его нынешней жизни. Никогда еще запах подъезда не казался ему более противным, чем сейчас. Камилла вдруг взвизгнула, увидев перебегавшую путь крысу. Кошка еще больше пустила когти в грудь Базилю, и он почувствовал боль, глубокую ноющую боль от беспросветной человеческой глупости, и ему захотелось расплакаться.
