Остановку на пустынной речной косе Михалыч запланировал заранее. Очень хотелось сходить проведать заветное озерцо, показанное еще дедом. Озерина находилась у подножья высокой сопки, метрах в пятистах от реки. Имела форму подковы, один край которой был мелкий и поросший всякой водяной растительностью, а второй – не известно глубокой глубины, в которой обитали матерые, с золотым отливом, темные караси. Сердце помнило тот детский щемящий трепет, когда на крючке барахтался широкий, золотистый, килограммовый увалень.
На озеро Михалыч, местами по макушку утопая в девственных травах, добрался только к вечеру. Клева не было. Зато нашел, повешенные на дерево еще дедом, алюминиевые мордуши. Правда, требующие починки. Решился утречком с инструментом починить их и поймать таки карася. Следующий день пролетел незаметно. Отремонтировал мордуши, благо всякие пассатижи-кусачки в инструменте всегда имеются, наловил крупных гольянов на жареху. Ближе к вечеру, настроив на ночь мордуши, по уже себе вполне заметной тропинке из поваленных трав, двинулся к лагерю.
Стон раздался внезапно, за спиной присевшего на валежину Михалыча. Из-за стены травы. Почти человеческий, полный боли и страдания. Аж! мурашки по спине пробрали мужика. Михалыч, разгребая траву, двинулся на звук.
На совершенно чистом, без единой травинки на земле и листочка на кустах, пятаке, метров восьми диаметром, лежала изюбриха, полными слез глазами глядя на появившегося вдруг человека. Заднюю часть ее туловища, сразу за животом, разорвав шкуру до костей, туго стягивала оборванная браконьерская проволочная петля. Поймалась она, видимо, уже давно. Ковыляла себе потихоньку, пока не наступили последние месяцы беременности. Раздувшийся живот еще сильнее вдавил металл в плоть, отяжелевшая мамка ковылять уже не могла. Задние ноги совсем отказали, вот и съела все, до чего могла дотянуться. У Михалыча от такого зрелища аж! руки затряслись и потекли слезы. Осторожно, чтобы сильно уж совсем не пугать зверя, на ходу в котомке шаря бокорезы, он подошел ближе. Изюбриха попыталась встать, толкая себя передними ногами, но силы ее уже, видимо, были на исходе. Она бессильно затихла, глядя широко распахнутыми глазами на приближающегося человека. Медленно, со спины, что-то приговаривая, убаюкивая как ребенка. Михалыч подошел к лежащему зверю. Единственное место, где было возможно перекусить петлю – на голых белых костях крупа и позвоночника. В других местах проволока очень глубоко скрывалась в живой плоти. Изюбриха изогнулась, всхрапнула, дернулась и замерла, глядя на протянутую к ней руку человека. Под губками бокорезов туго натянутая петля лопнула, Михалыч отпрянул, задом пятясь прочь с поляны…
Всю ночь не спалось. Разные думки одолевали: про изюбриху – выживет ли, про его величество случай, или судьбу, или Господа Бога, натолкнувшие его, Михалыча, на погибающего зверя. Рано утречком пошел на озеро. Дедовские снасти не подвели. С десяток крупных золотистых красавцев-карасей трепыхались на берегу. Собрав улов и определив снасти на их законное место, отправился в сторону табора.
На вчерашнюю поляну ноги привели его сами. Остановился на краю, прислушался. Никого. Уползла, значит. Уже повернулся было уходить, как странное ощущение, будто в спину смотрят, заставило обернуться и чуть внимательнее глянуть на траву с краю поляны. Буквально в паре метров от Михалыча, на пятачке свежей травы лежал еще мокрый, в белых пятнышках, новорожденный изюбренок и смотрел на человека своими только открывшимися, громадными, черными глазищами. А метрах в пяти, чуть в стороне, из кустарника, на человека смотрела мать. Так и стояли с минуту. Потом Михалыч повернулся и ушел, мысленно вознеся хвалу Господу.
