В комнате оглушительно захохотали, что вызвало очередной прилив детского плача.
– Шибче, шибче, Пластов! – нетерпеливо подгонял чекист, пока Иннокентий одевался-обувался, а растрёпанная, с побелевшим лицом Фима, накинув на плечи старую шаль, складывала на чистую холстинку надрезанный круг подового хлеба, варёные картофелины в кожуре, кусок отварной дичины, спичечный коробок с солью, серые кусочки рафинаду. Глядя на женщину, непослушными пальцами пытающуюся завязать узелок, съязвил: – Сильно не балуй, и на государственном коште с голоду не помрёт!
У дверей Иннокентий остановился, повернулся всем корпусом к застывшим на пороге дальней комнаты домочадцам:
– Прощевайте… Володька! Как наказывал – за старшого… Не реви, Гришаня, держись за брата… Фима… Прости, Фима… Наобещал я вам… Э-эх! – Пластов бросил пронзительный взгляд на жиличку Пелагею, укачивающую на руках Тамарку, обречённо махнул рукой и решительно шагнул в тёмный коридор.
Через полчаса, перебудив всю казарму и оставив подле крыльца облако вонючего дыма, автобус укатил.
А в вечерних сумерках жиличка Пелагея задами прибежала к избе-развалюхе, где ютилась семья Таранов, вызвала хозяина во двор.
– Уже знаешь небось, что Иннокентия заарестовали и в Читу увезли?
– Как не знать, – ответил Сергей Данилович, опасливо оглядываясь. – А ты чего сюда нагрянула? Говорил же…
– Да брось ты! – отмахнулась Пелагея. – Кому наши шашни…
– Молчи!
– Кончай трястись! Дело надо сделать.
– Какое, к лешему, дело?
Пелагея вплотную придвинулась к Тарану:
– Винтовку надёжно спрятать надобно.
– Каку таку винтовку?!
– Ты дурачком-то не прикидывайся, сам с Дроздовым и Кешей на охоту ходил.
– А ты-то с чего всполошилась?
– Так Кеша у меня под матрасом её хранил, от пыли уберегал.
– Нашёл место, язви его! – выругался Таран. – Он бы тебе её ещё засунул…
– Заткни пасть! Лучше думай, куда понадёжнее сховать.
– Куда-куда… Ладноть! К дороге на лесосеку смогёшь вынести?
– Да уж постараюсь.
– Вот щас и дуй. Да только это… обмотай во чё-нибудь да под тулупом выноси, а то в казарме вашей глаз полно.
– Не дура.
– Ага. Через часок на отвороте дороги жду.
В потёмках Пелагея с престарелым хахалем, чертыхаясь и треща валежником, поблуждали опушкой сосняка, наткнулись на ещё непромёрзшую кучу навоза. В ней и спрятали винтовку, завернутую в тряпки, а сверху в кусок брезента, предусмотрительно захваченного Сергеем Даниловичем. И облегчённо перевели дух. Совершенно напрасно – эти их блукания засёк один из казарменных жителей, Тимофей Бянкин.
Спроворил его чёрт с лесосеки пешедралом тащиться. Услышав треск, чуть в штаны не наделал: думал, медведь-шатун поблизости ломится. А потом человечьи голоса различил. И стало Тимофею интересно: чегой-то народ под ночь по лесу шарится? Голоса вскоре приблизились, и присел осторожненько Тимофей за молодыми сосёнками. Тут и вышла к дороге парочка. Кто такие – не разглядеть, а когда баба голос подала – узнал: Парашка-повариха, в соседях живёт, у Пластовых.
– А как кто из огородников на эту кучу позарится?
Так спросила повариха, а напарник ейный в ответ пробурчал:
– Кому он, к херам, до весны нужон! Через пару дней ломом не отколупашь.
Ответившего поварихе мужика Тимофей по голосу не признал. Но любопытство и вовсе через край попёрло! Куча… Какая куча? Смекнул – навоз. И чево-то эта парочка в него затырила. Повариха что? Продуктишки могла на кухне спереть, но не в говно же коровье их пихать. Стало быть, не продуктишки. А что?
