Грубые булыжники, лежащие в мостовой неровно, кое-где не на местах, явно не шли к элегантным дамским туфлям. Мужские же туфли были однообразно-тоскливыми, и, напротив, очень подходили к булыжникам.
К владельцам обуви – а их на проспекте было пруд пруди, – Годар не присматривался, так как брёл, не поднимая головы. Он знал, что слишком отличается от здешних жителей – отличается уже одной одеждой.
Годар поравнялся с новой знакомой. Держа на весу полное ведро, она потрясала сумочкой у лотка с навесом. Торговец, повернувшись к ней вполоборота, отвечал на какие-то вопросы отрывисто и сердито. Женщина отстаивала право на минимальную цену, мотивируя его отсутствием лишней монеты в сумочке, что объяснялось суматохой, в которой ей приходится выполнять служебные обязанности. Ведь кто-то же должен отвечать за жизнь королевских птиц. Сходить же домой за деньгами и вернуться она не может.
Ведь кто-то же должен…
Будничная эта сценка проплыла мимо Годара. Он уловил из услышанного главное: в городе какая-то сумятица. И обнаружил теперь её признаки. Те горожане, которых он принял вначале за праздных гуляк, растерянно скользили взглядами по спинам и затылкам впереди идущих. Все были подтянуты, имели крепкую благородную поступь, однако, почувствовав затылком скользящий взгляд, сбивались на шаркающую походку. Тогда становилось явным, что большинство горожан на проспекте – люди пожилые.
Однако, чтобы заметить признаки жалкой старости, надо было застать их в домашней одежде после душа и рассмотреть с ближайшего расстояния.
Мужчина, поймавший взгляд на затылке, в конце концов оглядывался. Сутулость и шаркающая походка, на которые сбивали пристальные взгляды, исчезали, когда глаза встречались с глазами. Мимолётная надменная улыбка слетала с губ на долю секунды раньше, прежде чем господа, приподняв шляпы, отворачивались друг от друга. Немые ссоры не становились предметом огласки даже среди их участников. У некоторых одиноких прохожих лица были такие, будто они ссорились безадресно.
Годар не смог дать подмеченному объяснения. В ноздри въелся неожиданный, неуместный запах овечьего сыра – это чуть не вызвало удушье. Поравнявшаяся с ним женщина с ведром хлопотливо несла в полуразвёрнутом виде головку сыра. Её разъяснения по поводу инцидента в городе притупили его любопытство. Из слов женщины следовало, что ночью в Шёлковом вертепе, то бишь в Казённом доме на Шелковичной улице, состоялся офицерский банкет по случаю формирования королевского войска.
Всё шло своим чередом. Ровно в десять молодые повесы выстрелили шампанским, в двенадцать громыхнули жестяными кружками с пивом, а в два – затопали каблучищами по паркету. В три тридцать, как обычно, раздался звук лопнувшей струны, и далее играли на стульях… Из окошка то и дело высовывалась девица – на долю секунды, чтобы не приметили и не вменили нарушения Границы между Ночью и Днём. Однако было замечено, что девица всякий раз другая… В пять вывалилось первое стекло из рамы, да так аккуратно, что осталось целым, а образовавшиеся по краям зубчики показались такими затейливыми, что поутру стекольщики не стали ничего обтачивать: так и загнали обратно в раму. Но стекло-то снёс не кто иной, как королевский шут Нор. Уж его-то она, государева птичница, узрела с расстояния вытянутой руки, только разве Государь усомнится в любимце? А если и усомнится, то в очередной раз размякнет от его небылиц. Шут в королевстве – персона неприкосновенная. В вертепе он пребывал ночью инкогнито.
