– Что случилось? – испугался Радолюб.
– В Новый Волчок. В Новый Волчок, только там мне будет спокойно. Здесь убивают таких, как я! Быть беде – и я погибну!
– Валгеда? – спросил Честимир, не глядя племяннице в глаза.
– Да! Не будьте глупыми и жестокими! Не равняйте жизнь чужую и товар! – заплакала Агафия.
На крыльцо шинка и двор вышли люди, криками девицы привлеченные. Опасаясь, что услышат люди не то, Добрыня поспешил зевак предупредить:
– Сестрица по жениху убивается. Он остался в Валгеде.
– Ох ты, Господи, жизнь молодая. Сгоревшая, загубленная, – вздыхали все, крестясь и головами качая.
Радолюб Агафию приобнял:
– Тише, тише, в горницу пойдем!
– С места не сдвинусь, пока не будет по-моему! А коли не будет, заберу Бортэ и уйдем с глаз долой, раз не нужны здесь никому!
Собака припустилась помогать Добрыне и залаяла на зевак яростно. С других дворов псы начали отвечать, зазвенели цепи тяжелые. Лошади на конюшне заржали от испуга. Старший сын Радолюба потащил Бортэ за загривок, крича слишком громко, чтобы люди волколаков под навесом не услышали.
– Ах ты! Муха дурная под хвост цапнула! Путята, подсоби унять!
– Ась?! Ась?! – завопил средний брат. – Я же на ухо тугой с тех пор, как ты меня за Аленку – бесстыжую бабенку к косяку дверному припечатал!
Агафия, окруженная Честимиром и Воиком, как кольцом, не способная перекричать шум во дворе, теперь только плакала. Ее удалось увести в горницу наверх. Когда княжна вырвалась из забытья, она услышала в темноте (ни лучины не было зажжено!) негромкий голос, которому недоставало ни красоты, ни силы, певший:
Баю-баю, да побаю,
Расскажу, чего не знаю.
Сколько зыбку21 ни качай, На перинке спит Печаль.
Утром хлеба напеку,
Дам к парному молоку,
Только рано не вставай,
Тесто ставить не мешай.
Да Печаль рано встает,
Ставить тесто не дает.
Я качаю ночь и день.
Завались, Печаль, за пень,
Пропади, Печаль, в кустах,
Во малиновых листах.
– Бортэ, лучину б зажечь, – сказала Агафия.
– Не надо. Так хорошо.
– У Радолюба прощения попросить надо. И у Добрыни с Путятой.
– Они уже спят.
– Ты чего не спишь? – спросила княжна серую тень, склонившуюся над ней, положившую, должно быть, еще днем голову подруги к себе на колени.
– Думу думаю.
– Тяжелы наши думы! – вздохнула Агафия.
Девицы помолчали. Княжне вдруг страшно стало, что кередка заснет, и она спросила у подруги:
– Что за колыбельную ты пела?
– Когда умерла моя тетка Донгмеи, я долго плакала и не могла спать. Няня Горинка утешала меня, как могла. Она сидела всю ночь у постели, потушив все огни в юрте, и баюкала меня словами со своей далекой родины. Я никогда бы не подумала, как пригодится мне учить язык моей рабыни… О, нет, не рабыни. Она и Донгмеи были мне как две матушки родимые. Хорошо ли я сейчас пела колыбельную, Агафия?
– Скажу как на духу. Для меня хоть козой блей, а при ком другом лучше говори, как обычно.
– Да ну?
– Хорошую подруженьку тебе Бог послал? – спросила княжна, улыбаясь.
Кередка не ответила, а тихо рассмеялась, откинувшись на толстые бревна сруба шинка.
