– Бояр Выстрогодских хоромы.
Княжну простота таких хоромов смутила. В Светлоровске ремесленники умелые жили не хуже. Вовремя девица одумалась: Прасковья, никогда из Беркута не уезжавшая, едва ли терема видела, да и строить палаты в дальнем селе никто не захочет. Может, приезжают бояре раз в год по малому делу? Агафия поспешила дальше за спутницей своей. Они шли уже мимо белой, нежной, как яблоневый цвет, церкви. Возле нее дети малые лепили уточек из грязи. Не успела земля высохнуть: вчера снег растаял, сегодня дождь закапал. Ребятишки, Прасковью и гостью ее увидевшие, побежали в разные стороны с криками:
– Вековуха!
– Волосье непетое!
– Ведьма!
– Берегись – глухим станешь!
– Взглядом проводишь – замуж не выйдешь!
Щеки Агафии покраснели, как конек на крыше избы бояр Выстрогодских. Прасковья догадывалась, о ком кричат, но повернулась к княжне и сказала беззлобно:
– Это дети Устиньи.
– Все шестеро? – спросила очень громко Агафия.
– Ага. Баба веселая. В избе шаром покати – стены голые, вот те крест. Муж Анисим по разным деревням пьянствует – на какие гроши, мне неведомо. С женой раз в год увидятся – и новое чадо. Растут, как цветики полевые. Что-то с ними дальше будет?
Все дети были низкими и тощими, а рубашечки грязными и заплатанными. Однако выглядели ребятишки веселыми. Они уже нашли что-то на дороге и окружили это. Коротко стриженные светлые головки шевелились, словно одуванчики от ветра. Самый старший на руках держал младшего.
– Они у добрых баб едят из милости, у сердитых воруют без жалости. Потому, должно быть, еще на ногах, а не в землице сырой. А у зажиточного Корнилия жена никак выносить чадо не может, хоть и сама по виду не хворая. Эх! Один слепнет от золота, а другой от голода.
В полдень по улице никто больше не ходил. Отдыхали люди после обеда и трудов утренних. Прасковье на селе показываться в такое время было лучше всего. Агафии знакомиться ни с кем не хотелось. Обернувшись, она еще на детей смотрела, отходя от церкви, как вдруг дернула девицу вековуха за рукав и сказала:
– Устинья бредет!
Увидела княжна бабу высокую, крупную, румяную, с животом, из-под рубахи цвета непонятного и армяка, во многих местах рваного и незашитого, чуть ли не кричавшим об ожидании матушкой младенца. Агафия глаза опустила. Прасковья головой покачала. Заметив вековуху, баба улыбнулась широко и к знакомой приблизилась. До чужой девицы Устинье дела словно и не было.
– Соседушка, как моя изба? – спросила матушка, ладони сложив у самого уха Прасковьи и крича туда.
– Почем я знаю? Ты через двор от меня живешь!
– Я у Пелагеи ночевала. Вчера у Фроси. Сейчас к Татьяне на пироги иду. А надо бы в первый раз за весну домой наведаться, – засмеялась Устинья и пошла своей дорогой.
Немного не доходя до своего двора, показала Прасковья Агафии место запущенное – двор этой бабы, жившей как пташка, гнезда не свившая. Ворот не было вовсе.
– А им не от кого запирать. Попроси дурака дверь стеречь – он ее на плечи взвалит и по ягоды пойдет. Анисим створки сам снял – то ли печь топить, то ли на спор, – рассказывала спокойно Прасковья, а княжне плакать хотелось от жалости к детям.
Крыльцо избы набок наклонилось. Сквозь распахнутые дверь и окна видны были грязные голые стены и пол. Какие-то столбы, бревна и доски хранили еще память о разобранных хозяевами непутевыми бане или хлеве.
Следующий двор ворота имел – и сейчас их раскрывала совсем молоденькая девица, почти ребенок. Волосы у нее были темно-рыжие, всклокоченные, заплетенные в короткую косу. Рубаха – грязная, серая, с кое-где оборванной желтой тесьмой – сидела на нищенке мешком. Почуяв, видно, Агафию и Прасковью за своей спиной, маленькая хозяйка к ним обернулась:
