Ой, мела вчера метелица, мела!
Меня милая сударушка ждала.
Я по полюшку – белым конюшкой,
По лесочку пойду рыжей белочкой,
А по улице – черной курицей,
А по дворику – верным псом твоим.
До утра бродить, что ли, около?
Я в окно влечу ясным соколом.
Никогда мне с тобой не распроститься,
И вовек нам двоим не разойтиться!
Бортэ и Агафии песня понравилась, Воика они долго хвалили. Пареньку кередка показалась задумчивей обычного.
Ночью девицы, задвинув занавески, обсудили на полатях все, что пережить за день минувший успели. Бортэ истории о детях Устиньи и дурочке Аксютке тронули.
– Жаль мне и бедных, и безумную! Приглядеть бы кому за ними.
Кередка лежала, приподнявшись на локте, сняв с головы платок. Агафия наматывала короткую черную прядь на палец, о своем думая.
– Я попрошу Прасковью завтра напечь пирогов и раздам детям и Аксютке.
– Дай мне лечь, – попросила Бортэ, и рука княжны у волос ее исчезла. – Надо придумать, как платок иначе завязывать. Мне жарко в нем. А семь ртов кормить мы сможем ли? Сколько денег Радолюб оставил Воику?
– Хватит и на доброе дело. Что мы, звери дикие, чтобы молча на чужую худую долю смотреть?
– Всем разве поможешь?
– Разве я тебя прошу помогать? Ты лучше пока в избе посиди, в село не суй носа. Едва ли и здесь кередов любят.
– Впору уж рожу перекроить, – пошутила Бортэ.
– Лучше того, что есть, у нас с тобой не выйдет, – ответила Агафия, и обе девицы захихикали, рты зажимая руками.
– Ну так где жить лучше? Как вы с Воиком рассудили? – спросила золотоволосая девица, когда подруги успокоились.
– Воик хороший, но болтун. Я ему почти не отвечала – боялась ошибку совершить, и тогда бы мы дорогу к Новому Волчку не нашли.
– Ой, Бортэ, за нами приедут. Нас туда проводят, – сказала Агафия, но сердце ее сжалось, словно от тоски.
С утра со двора глухой вековухи на заброшенный через забор перебиралась девица в белой рубахе, зелеными узорами и тесьмой украшенной. Нимало не тревожась о том, что алые голенища сапог видны во всей красе из-под задравшегося подола, Бортэ спрыгнула вниз. Подошла кередка к открытому настежь сараю, заглянула внутрь. Увидела прислоненные к стене косы. Цокнула языком. Много чего еще было там такого, о чем княжна Агафия, о землепашестве мало знавшая, подруге не рассказывала, потому кередка развернулась и пошла к избе. Дверь не открывалась. Решив, что Аксютка заперлась, Бортэ захотела уйти. Проходя мимо стены, заглянула девица в пустое окно – без ставен или бычьего пузыря. Никого! На досках посреди пола (не остатках ли крыши, которые после похорон и убрать-то некому?) и столе лужи. На печи выросло два одиноких кустика. Сундуки, лавки и прялка были опрокинуты. Старые рубахи просто так валялись мятыми кучами, и на выцветшем холсте темнели следы грязных босых ног. Бортэ забралась в избу через окошко и направилась к двери по скрипучим половицам. Кто-то заперся изнутри! Кередка потянула руку к щеколде, как вдруг позади нее послышался топот, словно через горницу побежал ребенок маленький. Девица обернулась. Никого! Бортэ присела, опершись спиной о доски двери, и незаметно для глаз чужих под подолом рубахи нащупала нож в голенище сапога.
– Аксютка?
Глупости. Сколько ж лет ей было, когда сестра Матрена утопилась? В колыбели лежала? Бортэ плавно поднялась, руку с ножом за спиной держа.
– Я драться не буду! За меня всегда другие дрались.
Кередка прикидывала, как лучше уйти подобру-поздорову. Вдруг из кустов на печи раздался голос:
