То же относительно приятное воспоминание всколыхнуло, по-видимому, и бесстрастного преподобного Маттера, ответившего на улыбку узнавшей его Анжелики такой мимикой, которая могла бы даже сойти за подмигивание; это подтверждало, что он отлично помнит те незабываемые мгновения. Однако сегодня, в роли ментора и пастора, он не мог позволить себе намекнуть в разговоре о подобных излишествах, которые имели место быть лишь потому, что совершались под эгидой французов на нейтральной, не подконтрольной никому территории и, если так можно выразиться, вне времени, как бы во сне.
Он представил им сопровождавшего его внука, пятнадцатилетнего подростка, на первый взгляд угловатого и сдержанного; но его глаза горели мистическим огнем, как у настоящего выходца из семьи, патриархи которой непрерывно заседали в совете старейшин своей общины, а его дед пожелал взять фамилию шотландского реформатора Джона Нокса, друга Кальвина, преобразовавшего пресвитерианскую церковь, близкую к пуританству и конгрегационализму.
Глядя на этого подростка, можно было не сомневаться, что он свободно говорит и пишет по-древнегречески, на латыни и немного по-древнееврейски, как и подобает ученику Кембриджского (Массачусетского) университета, который уже называли между собой Гарвардским по имени мецената, что тридцать лет назад пожертвовал часть своего состояния на возведение храма науки в этом унылом краю, продуваемом океанскими ветрами, окруженном топями, непроходимыми лесами и воинственными индейцами, но где уже стали как грибы вырастать деревянные дома с остроконечными крышами.
Джон Нокс Маттер заметил, что присутствие господина де Пейрака на утреннем совете не оставило его равнодушным.
– Говорят, что только истинный француз может управлять другими французами. Заговоры, которые замышляет против нас Новая Франция, нашему уму уже не подвластны.
Он попросил своего внука передать ему сумку с кипой бумаг, часть которых была свернута в свитки, скрепленные вощеной печатью.
– Довериться могу только вам, – сказал он, озираясь, и вытащил из сумки страницу донесения, которую держал так, словно она могла с минуты на минуту взорваться у него прямо в руках, подобно неумело запаленному пороховому заряду. – Вы первым заговорили об иезуитах, и я не захотел поддержать вас, дабы еще больше не будоражить умы, но здесь у меня имеются секретные материалы, подтверждающие ваше подозрение. Я собираю их годами. Священник, о котором мы думаем, отец… – он взглянул на документ, чтобы не ошибиться в фамилии, и произнес с чудовищным акцентом: – Орджиэвал, иезуит, всегда отправлял свою почту через наши поселения с неслыханной дерзостью, поручая ее шпионам, а порой и переодетым монахам. Так он намного быстрее мог связаться с Европой, Францией и штаб-квартирой своего ордена, папистской вотчиной наших злейших врагов. Нам удалось арестовать кое-кого из его курьеров и перехватить несколько депеш.
Волосы встают дыбом, когда читаешь их содержание. От него, как и от его корреспондентов, недвусмысленно выражающих замысел вашего короля или министров, исходят призывы и науськивание к войне с нами, к нашему уничтожению, несмотря на то что «наши страны находятся в состоянии мира». Да взгляните сами! Вот здесь и тут!
Он поднес к их глазам листки, многие из которых были выделаны из тонкой бересты, служившей бумагой французским миссионерам-одиночкам, и можно было прочесть написанные нервным почерком следующие фразы:
