Зинин бывший муж «гусей погнал», «съехал с крыши», распевает похабные песни, ходит из дома в дом, ищет, чего не терял, и запросто может помочиться посреди деревенской улицы… И, показав уже не желтые, а черные зубы курильщицы со стажем, Вера добавила, что живут, мол, Синбат и Зинка хорошо.
– Пьют они хорошо, – вздохнула незнакомая мне молодая женщина.
Вечером я с дочкой и сыном пошла искупаться на протоку, и за кустами, где копошились люди у костерка, услышала Зинин хрипловатый говорок с очень характерными для нее матами-прибаутками. На берегу никакой Зины не оказалось, зато обнаружились два белоголовых, посиневших от холода пацана. Они, накупавшись до гусиной кожи, грелись, постукивая зубами, у костра, и переговаривались абсолютно Зиниными, с ее интонацией и ненормативной лексикой, голосами. Они, легкие и драчливые, подпрыгивали у костра, и мне представилось вдруг, что, проулыбайся я Синбату лишнюю минуту, Зина, сиганув с крыльца, в припадке ревности запросто могла бы вцепиться мне в волосы.
Мальчишки с презрением поглядывали на «городских», какими нас считали, сплевывали сквозь зубы. А потом появилась ватага рослых девчат, и они, натянув штаны, исчезли в кустах. Спустя минуту уже шли по горе, маленькие, худенькие, сутулясь, как старички.
Лет пять спустя я случайно узнала, что Синбата убили. Вонзили, мол, нож под лопатку. Говорили, он ушел от Зинаиды, и не хотел возвращаться, упрямый, как всегда. Сказали, что приемные сыновья таким образом отомстили за мать. Тот, кто мог стать романтиком-мореходом, пропал в родном болоте.
Через год после того скорбного известия заехал в гости односельчанин, и сообщил, что Синбат жив и здоров, и нас еще переживет. Зина пить бросила, помолодела, внешне возрастом сравнялась с мужем. И живут, мол, они – хорошо.
1999 год. Денег – всего сто двадцать рублей. В магазине за эти деньги только пол-портфеля можно купить. В наших деревенских магазинах только дорогая синтетика пылится, яркая и никчемная. Того же детского бельишка – днём с огнём не найдёшь. Выход один – ехать на «китайку», рынок, где китайцы торгуют.
В городе отправились мы за покупками с сестрой. Она в милиции работает, ходит в синей форме, красные корочки всегда при ней, билета в троллейбусе брать не нужно, и на рынок – вход свободный. А меня сразу два дюжих русских молодца выловили и отправили к кассе – билет покупать. Стоил он аж четыре рублика. Приобрела я билет, а милиционершу свою потеряла. Стою, озираюсь. Потом она как из-под земли откуда-то выскочила. Учат их, что ли, таким штукам? Ну, отправились по торговым рядам. Я, на всякий случай, сестру за хлястик держу. Или сама держусь, что одно и то же.
А китайцы, надо сказать, как в обустроенные ряды перебрались, цивилизации хватили, так наглеть начали. Раньше, бывало, они товар на парусине, затоптанной, разбросают – падай на коленки, копайся и торгуйся до хрипоты, к обоюдному удовольствию. А сейчас не за товаром, а перед ним расхаживают, нахохленные, головами настроженно туда-сюда вертят. Еще кое-где рядом с ними русские продавщицы стоят, с теми вообще не поторгуешься… Всё чинно-благородно, никакого азарта, сплошная суровая правда жизни. А в кармане – всего сто двадцать рублей минус четыре.
Ну, помаленьку начали. Там несколько пар детских носков выторговала, здесь – пару футболок, зелёную водолазку дочке, куртку на синтепоне сыну, и тут неожиданно деньги закончились. Как назло – то тапки дешёвые на глаза попадутся, то сумка приличного вида, почти задаром, вылезет… Ох… Прошли по рядам, собрались отчаливать. Сунула руку в карман, а там – рубль десять копеек. А на троллейбус нужно два рублика… И контролёрша – неумолима, не лучше камуфляжных молодцев на входе, и сестринские корочки не помогут. Что делать? Сестра по карманам шарит, а я знаю – дело дохлое, нужно с какой-нибудь вещью расставаться.
