– Да, как сказать…
– Вот и беги. Так жить нельзя. Это уже за гранью нормального.
Еще раз Люба встретила Тамару в больнице – та пришла на прием с перебинтованными руками.
И, наконец, донеслась новость – Тамара уехала. Почти налегке, взяла детей, кое-какую одежду – и… спаслась.
Вернулась через два года, когда узнала о смерти мужа. Не торопясь, собрала всё, что осталось. Продала дом и коров, и уехала из родного села, в третий раз. Уже – навсегда.
Пока не приехал художник, студенты, будущие учителя начальных классов, на занятиях по изобразительному искусству просто-напросто разбирали учебные картинки из папок и срисовывали их, кто как может, на альбомные листы.
Художник оказался пожилым, грузным, с густой седоватой шевелюрой и усталым породистым лицом. На лацкане мешковатого пиджака синел значок, на котором была крошечная палитра.
Художник творил чудеса. Он подходил к избитой мелками доске, и.…
С шорохом и стуком из-под кусочка мела рождались линии, белая пыльца щедро сыпалась вниз. Линии оживали, казалось, что стремительные, уверенные штрихи проявляли, в негативе, то, что уже давно было нарисовано на доске. Это могло быть, например, изображение коня. Поначалу бестелесный, конь обретал плоть. Играли мышцы, развевалась грива, глаза посверкивали из-под челки…
Но чудеса происходили редко. Обычно художник был вял и скучен. Он, наскоро объяснив тему, давал задание, и замирал над столом. Неподвижно смотрел в окно и был похож на большую старую собаку.
Болен он был, апатия месяцами гостила в его сумеречной душе. Да и жаль было тратить силы – рисование здесь считалось далеко не главным предметом.
Оживился он лишь однажды, увидев среди вороха бумаг рисунок Маши. Рисунок был неумелый, измучивший Машу. Комната в перспективе: окно, шкаф, железная кровать, дверь и стул рядом.
Маша билась над рисунком три дня. Делала наброски тонкими, мелкими штришочками, как учил в детстве отец. Угадывала соразмерность интуитивно, и будто наяву была в той комнате, что выходила из-под карандаша. Предметы казались ей живыми, они вместе с нею мучительно переживали искажения и нарушение гармонии.
– Неплохо, весьма недурно, – задумчиво протянул художник.
Рисунки одногруппников были чистыми, ясными: Маша не раз видела, как в ход беззастенчиво шла линейка.
По сравнению с их творениями, Машин был расплывчат и грязноват. Художник долго держал его в руках, а потом отложил в сторону. В этот день он был оживленнее, чем обычно, и глаза его посинели, он даже шутил и балагурил.
Выполняя следующее задание, окрыленная Маша старалась изо всех сил. Но занятие отменили – художник куда-то уехал. Не появился он и через неделю… На столах снова появились потрепанные папки.
… Соседка по столу срисовывала кувшин. Нажимала на карандаш так, что линии отпечатывались на двух листах снизу. Ей хотелось, чтобы рисунок ничем не отличался от учебной картинки.
Маша выбрала картинку с перьями. Дымчатые, пушистые, невесомые… Она представила себе, что эти перья лежат на земле, и удивилась: они, нарядные, не теряются ни на зеленом, ни на рыжем, ни на черном фоне, и, в то же время, ничем не нарушают гармонию природных цветов…
На тех немногих занятиях, которые оставались до конца сессии, Маша рисовала перья. Они снились ей ночью: розово-палевые, золотистые, жемчужно-серые… Во снах они превращались в облака и пушистых кошек…
В школе вести уроки рисования ей не пришлось – учила детей выпускница художественного училища.
