Задумывается, видел ли он когда-нибудь соседа с ружьем. Нет, не видел. В охотничьем костюме – да. С ружьем – никогда. И собаки охотничьей у него нет. А как же тогда можно охотиться на зайца в марте, ведь нужна либо собака, либо следы на снегу. Интересно, охотятся ли на зайцев в это время года?
Последние кусочки капусты никак не удается зацепить вилкой. Он собирает их хлебным мякишем и отправляет его в рот. Облизывает пальцы.
Удивительное дело, думает Сурен, но ни разу в жизни не ходил на охоту. Как-то не пришлось. А ведь было бы замечательно упахаться на работе, а в выходные плюнуть на все и укатить с мужиками с ночевкой. Пойти по следу, ружья наперевес. Молчком, чтобы дичь не спугнуть. Присматриваясь, прислушиваясь. Даже не столько ради добычи поехать, и не ради стрельбы, а чтобы просто побыть наедине с природой. А потом, после охоты – плевать, удачной или неудачной – где-нибудь на перевале, у воды или на поляне в лесополосе развести костер, сесть к нему поближе, выпить-закусить и смотреть на небо, или на огонь, или на деревья. Все равно куда смотреть. Ни разу не был на охоте, а ведь это замечательное, должно быть, хобби. Кстати, Альбертыч (старый минводский таксист) тоже охотник. Завтра нужно будет обязательно с ним переговорить. Без ружья пошел бы.
К этому моменту Сурен заканчивает ужин. Наливает в стакан воду из чайника (кипяченая, чистая, невкусная) и выпивает. Ставит стакан в раковину. Собирает тарелки со стола и тоже складывает в раковину – жена завтра помоет.
Возвращается в ванную. Так устал, что и не пошел бы сейчас в душ, но знает, что если не освежиться, то можно остаться без сна. Лезет ногами в холодную ванну. Включает воду. Волос не мочит. Температуру постоянно поправляет, потому что каждые полминуты вода становится все горячей. А потом горячую выключает вовсе и ополаскивается ледяной. Тянется за полотенцем, предвкушает, как сейчас рухнет на холодную простыню и накроется едва весомым одеялом. Но еще зубы…
Выдавливает белую зубную пасту в мелких мятных точках на ровные, не то что его усы, щетинки зубной щетки. Чистит без излишней старательности. Чтобы прополоскать рот, набирает воду через руку, подставленную под кран, – привычка из детства. Такая же, как облизывать палец, чтобы перелистнуть страницу, или закусывать нижнюю губу при смехе, или держать в руке съеденную шахматную фигуру соперника, или отращивать длинные ногти на мизинцах. Как вчера помнит Сурен то холодное прикосновение щеки к ржавой уличной колонке во дворе школы, и воду настолько студеную, что ломило зубы, но необыкновенно вкусную.
Все это время он продолжает смотреть на себя незнакомого в зеркало то с одного ракурса, то с другого. Убирает на место щетку, возвращает на палец перстень. И вдруг обращает внимание на тот фрагмент кожи, что много лет живет под перстнем, без света и свежего воздуха, в золотом панцире. Она здесь удивительно нежная и белая, и из нее инородно торчат длинные неприятные шесть – семь! – черные волосков. Сравнивает с кожей на других пальцах, на других частях руки. Подносит к щеке. Сравнивает на глаз. Касается губой, и даже языком. Так странно.
Когда у него была такая нежная кожа? В двадцать? Вряд ли, в двадцать он вернулся из армии с раздавленными и огрубевшими руками механика-танкиста. Такая кожа была у него до армии. «Такой кожи, – трогает свое грубое обветренное лицо, – больше у тебя не будет никогда»…
