– Чего оробела? – прошипел он, гад скользкий.
– А вот и не оробела. Я вообще ничего не боюсь. Только одного.
Услышал я, что пропал из голоса ее детский звон, и говорила она теперь как обычная баба из толпы.
– Чего же? – заулыбался литовец.
– Боюсь головой к Днепру быть похороненной, как моя мать. Боюсь русалок по весне увидеть, когда разлив будет. Я хоть и писать не умею, все хочу просить соседского мальчишку завещание мое запомнить. Что если помру, то пусть похоронят в конце сада, но стопами к воде.
Мужик встал и рассмеялся.
– Русалки! Да ты и правда ребеночек совсем.
Соседский мальчишка – это я. А ведь как жених шел в ее дом! Мужем грезил стать. А она обо мне – как я о тебе, Сережка, как о маленьком.
Сережка нахмурился. Сам он себя маленьким не считал.
– Ну а потом весь мой мир как хрустальный шар рассыпался. Да чего там в сотый раз рассказывать.
Дед посмотрел на мальчика и убедился, что тому все еще по-настоящему интересно.
– Распахнулась дверь. Забежали мужики, трое, четверо, уже было не разобрать. Да только не мужики они были. Мне как раз одни ноги и видно. Мужик-то в воскрешенье в ботинках ходит, а в остальные дни кто в чем. А они в сапожках. Да еще кто в золотых, кто в красных. Обуви такой я раньше так близко не видел. И тут начало твориться немыслимое. Все вбежавшие попадали на колени – и давай, кто кого перекричит:
– Прости, князь!
– Прости!
– Будь в гневе праведен!
– Не забирай живота!
Эти все ползут к нему как пауки, а Ксенька наоборот – вскочила. Да и я чуть было не вскочил. Это что же получается, я князя видел? Я его видел! Лик его? Очи? Что же мне было делать, Сережа? Что же так испытывал меня Бог? Руки теперь сами тянулись к его сапогам. Князя коснуться. Прижаться губами. Какая тут женитьба! Тут как к Богу любовь. Страсть без края, без времени.
Но жестоки бывают и боги, Сережа. Все в моей голове перемешалось, словно задумывал яблоко съесть, а подали солянку. Услыхал я то самое шипенье и щелчок за ним. То, как палочка из виска душу выбивает, ни с чем не перепутаешь. Ксенька замертво упала. Ее лицо прямо передо мной. Видимо, еще о край кровати рассекла щеку, пока падала. Но кровь из нее почти не сочилась, так как сердце ее уже погасло. Так-то.
Сережка сидел и плакал. Молча. Не содрогаясь, не всхлипывая. Одними своими светлыми глазами.
– За ноги потянули ее к двери. Двое, вроде. Тут князь сказал: «В конце сада закопай. У реки. Крест не ставь. Землю притопчи». И они выволокли ее из дому. «Стоять! – крикнул князь. – Головой к реке». И кто-то захлопнул дверь.
– Заборов, сколько в этот раз искали? – спросил Князь того, что остался, в золотых сапогах который.
– Двадцать два часа, Солнце!
– Плохо, Заборов, плохо. Лучше, чем в прошлый раз, но плохо.
– Исправлюсь, Иван Дмитриевич, дай только еще случай, – страж как будто умолял.
– Бог с тобой. Одежду привез?
Князь взял что-то и отошел в угол, где совсем недавно сидел и разглядывал девочку. Он влез в кольчугу с золотым платьем внутри, надел капюшон и занавесил лицо.
– Эти, когда яму выроют, оставь их там же. Пусть наши знают, что за двадцать два часа я две души отпустил.
Заборов молча встал на колени:
– Спасибо, Великий Князь! Бог тебя храни.
– Ну хватит, хватит, – отмахнулся тот.
Князь вышел в дверь, оставив ее открытой. У крыльца висел черный автобус. Я смотрел и не верил. В машине тоже было несколько стражей, и они стояли на коленях. Створки сомкнулись, и черная их бесшумная колесница умчала золотого князя в Смоленск.
