Коннор просто смотрит на меня. Затем, поняв, что я завершил свою историю, начинает ржать. Это та самая реакция на мою «смешную» историю, которой я ждал, но когда мне выдают ее, приходится признать: она – не совсем то, что нужно. Может, Коннор хохочет, потому что я смеялся над ним сегодня, но это как-то не похоже на месть.
– Ты упал с дуба? – спрашивает Коннор. – Это самая печальная гребаная история, которую я когда-либо слышал.
С этим не поспоришь.
Может, из-за легкого пушка на подбородке, или запаха табака от его капюшона, или черного лака для ногтей, а может, из-за того, что я слышал, будто его исключили из предыдущей школы за наркотики, но Коннор кажется старше меня, словно я ребенок, а он – мужчина. И это странно, потому что, когда я стою рядом с ним, то понимаю, что он довольно щуплый, и если бы на нем не было громоздких ботинок, я бы оказался выше его.
– Послушай моего совета, – говорит Коннор. – Нужно выдумать историю позанятнее.
– Да, возможно, – соглашаюсь я.
Коннор утыкает взгляд в пол. Я делаю то же самое.
– Говори просто, что подрался с каким-то чуваком-расистом, – произносит он совершенно спокойным голосом.
– Что?
– Убить пересмешника, – отвечает он.
– Убить… А, ты имеешь в виду книгу?
– Ага, – говорит Коннор. – Помнишь конец? Джим и Глазастик убегают от того мужлана. И он ломает Джиму руку. И у того появляется боевая рана.
Многие из нас читали «Убить пересмешника» в девятом классе. Просто я удивлен, что Коннор тоже читал эту книгу и что он хочет поговорить со мной о ней прямо сейчас и ведет себя при этом так доброжелательно.
Заправив волосы за ухо, он кое-что замечает:
– На твоем гипсе никто не расписался.
Тяжелым взглядом смотрю на тяжелый гипс: он по-прежнему чистый, по-прежнему жалкий.
Коннор пожимает плечами:
– Я распишусь.
– О. – Мой желудок ухает вниз. – Тебе необязательно делать это.
– У тебя есть маркер?
Хочу сказать, что нет, но рука предает меня – залезает в рюкзак и достает маркер.
Коннор зубами снимает колпачок и поднимает мою руку. Смотрю в сторону, но слышу поскрипывание маркера по гипсу, каждый отдельный звук слышится дольше, чем можно было ожидать. Коннор, похоже, относится к каждой букве, как к отдельному произведению искусства.
– Вуаля, – наконец говорит он, завершив свой шедевр.
Смотрю на руку. На той стороне гипса, что обращена к миру, тянутся и высятся шесть самых больших заглавных букв, какие я когда-либо видел: КОННОР.
Коннор кивает, восхищенный своим творением. И я не собираюсь его разочаровывать.
– Вау. Спасибо. Большое.
Он вертит в руке бейсболку, снова водружает ее себе на макушку и возвращает мне маркер:
– Теперь мы можем оба притвориться, что у каждого из нас есть друзья.
Мне не слишком ясно, как это понимать. Откуда Коннору известно, что у меня нет друзей? Потому что друзей нет и у него, и он признал во мне своего? Или он решил так, потому что никто больше не расписался на моем гипсе? Или, возможно, он что-то обо мне знает? Мне удалось произвести на него впечатление. Разумеется, произвести впечатление на Коннора Мерфи – не предел моих мечтаний, и это впечатление вряд ли лестное, но тем не менее впечатление остается впечатлением, и если кто-то действительно пытается следовать советам своего психотерапевта и старается сфокусироваться на яркой стороне жизни, такое событие можно рассматривать как скромную победу.
– Согласен.
– Кстати, – говорит Коннор и берет засунутый у него под мышкой лист бумаги, – это твое? Лежало на принтере. «Дорогой Эван Хансен». Это ты, верно?
