Только имя мое помянули – и она поднялась, чтоб уйти…
Хашим, чуть не плача, сотворил адаб Саиде-бай и покинул внутренний двор поместья. Лате, чьи глаза горели безмолвным восторгом, стало жаль его, но вскоре ей тоже пришлось уехать с матерью, Савитой и Праном.
2.5
Зато Ман совершенно не жалел своего зардевшегося соперника. Он выступил вперед, кивнул налево и направо, почтительно поприветствовав певицу, и уселся на место Хашима. Саида-бай была рада приятной компании пусть и юного, но добровольца во вдохновители на остаток вечера. Она улыбнулась ему и произнесла:
Не отвергай постоянства, о сердце,
любовь без него не имеет опоры!
На что Ман ответил мгновенно и решительно:
Где б Даг
[112] ни сел – свое место он занял.
Пусть оставляют собранье другие, он – никуда не уйдет!
Это было встречено смехом публики, но Саида-бай решила оставить последнее слово за собой, ответив собственными стихами:
Как же Даг пристально может смотреть!..
Лучше б под ноги глядел, чтобы ему не споткнуться.
После такого ответа зал разразился спонтанными аплодисментами. Ман обрадовался так же, как и все остальные, что Саида-бай Фирозабади побила его туза или, если можно так сказать, покрыла десяткой его девятку. Она смеялась так же, как и остальные, как и ее аккомпаниаторы – толстый таблаист и его худощавый коллега с саранги. Вскоре Саида-бай подняла руку, призывая к тишине, и сказала:
– Надеюсь, эта часть аплодисментов предназначалась моему юному остроумному другу.
Ман с игривым раскаянием ответил:
– Ах, Саида-бегум, хватило у меня отваги шутить над вами, но все мои попытки были тщетны!
Публика вновь засмеялась, и Саида-бай Фирозабади наградила его за эту цитату из газели Мира прекрасным ее исполнением:
Как ни готовься к тому, нет от болезни лекарства.
В боли сердечной смертельное скрыто коварство.
Юность проходит в слезах, старость в покое.
Ночи бессонные прежде, ныне – вечное сонное царство.
Ман смотрел на нее, очарованный. Очарованный и восхищенный. Что может быть прекраснее, чем лежать без сна долгими ночами, до самого рассвета, слушая ее голос у своего уха?
Беспомощных нас осуждали за вольность поступков и мысли.
Делая сами лишь что захотят, они клеветали на нас.
Здесь, в мире света и тьмы, все, что мне оставалось:
смена страдания днем на мученья ночные. А вас
отчего так волнует, что сталось с религией Мира – исламом?
Нося знак брамина, к идолам в храм он приходит сейчас.
Ночь продолжалась, шутки чередовались с музыкой. Было уже очень поздно. Публика из сотни поредела до дюжины. Но Саида-бай теперь была настолько погружена в музыку, что оставшиеся пребывали в полном восторге. Они сошлись в более тесный кружок. Ман не знал, во что погрузиться больше – в слух или созерцание. Время от времени Саида-бай прерывала пение и вела беседу с уцелевшими адептами. Она отпустила саранги и танпуру. В конце концов отослала даже своего таблаиста, глаза которого совсем слипались. Остались только ее голос и фисгармония, но им хватало очарования. Уже светало, когда она сама зевнула и поднялась.
Ман смотрел на нее с желанием и усмешкой во взгляде.
– Я позабочусь о машине, – сказал он.
– А я пока пойду в сад, – сказала Саида-бай. – Это самое прекрасное время ночи. Просто отправьте ее, – указала она на фисгармонию, – и остальные вещи ко мне домой завтра утром. Так что ж, – продолжила она для пяти или шести человек оставшихся во дворе:
