Зачем сказал, почему выдвинул Довида – не знаю. У меня бывает – скажу меткое слово прямо с неба.
Лаевская намек на ее национальность и особенности поведения, конечно, поняла. Но вида не подала. Только мой опыт позволил определить, что она сцепила зубы.
– Да что я? Дело прошлое. Я вам, Любочка, платьице принесла. Отгладила и принесла. А то вы замотались с переездом. А у меня крой, люди зря не скажут, и с одной примеркой доделать могу. Так я на глаз и закончила. Хотелось скорей вас обрадовать. Чтоб муж полюбовался. Меряйте сию минуту. Меряйте, я вам говорю!
Вытащила из здоровенной торбы сверток, распатронила бумажку абы как, достала платье – двумя пальчиками, как драгоценность. Перекинула через две руки, вроде рушник с хлебом-солью. Подала Любе. С поклоном.
Любочка с поклоном же и приняла.
Побежала на кухню.
Возвращается.
У меня голова закружилась. Такая красота.
Люба кругом себя крутится, оглаживает платье.
Лаевская обходит ее, как памятник какой в музее, и цокает языком.
Спрашивает у Анечки:
– А тебе, лялечка, хочешь, тоже пошью красоту?
– Какую красоту? – спросила Анечка.
– А придумаю. Я на фасоны не прижимистая. Детям вообще не шью. А тебе сделаю. Специальный детский фасончик. У меня куски разные валяются. Так я тебе скомбинирую. Для своего удовольствия.
И слезу пустила.
Любочка спрашивает тихонько, деликатно:
– Сколько ж я вам должна? – А у нас после переезда денег ну совсем только на хлеб.
Лаевская объяснила:
– Я на юбочку подклад дала. Свой. Нитки тоже мои. Шелковые. Тут защипчики пустила по рукаву, мы с вами, Любочка, не обговаривали защипчики, и воротничок сделала. Кужевцо мое. Ну, за это я дополнительно не беру. Как договорились – полцены.
И называет цену.
Я ничего не понимаю в бабских ценах, а Любочка глаза закатила.
– А можно с зарплаты? Подождете? У Миши зарплата через пару дней.
Лаевская вроде ждала такого поворота:
– Почему не подожду? Вы, Михаил Иванович, занесите мне домой. Я вас прошу! Чтоб Любочку не затруднять. Я вам и яблочек передам гостинчиком Анечке, и для компота много насушила. А девочке на зиму нужны витамины. И того, и сего. Вы лично столько нервов тратите на работе. Некоторые не понимают, а я ценю. Мы не просто так знакомые, правда? Я вас как родных люблю. Не знаю почему – с первой минуточки. Особенно Анечку, лялечку золотую.
Люба кивнула.
Не из-за компота-яблочек. Скромная, и когда на нее наступают, кивает не подумавши.
Когда Лаевская ушла, Люба только и сказала:
– Ну, Полина! Вдруг полюбила. Полюбила – а денежки давай. И какие! Я б за такие деньги к ней не пошла. Миша, что делать?
– Деньги надо отдать. Отдадим. Я отдам. А гостинчиками своими пускай подавится.
Анечка из своего уголка повторила:
– Подавится. Пускай.
Ребенок. Не понимает глубины.
С зарплаты я пришел к Лаевской.
Выложил бумажки на стол без особого приглашения.
Не скрою, готовился к задержке у Лаевской. Будем откровенны, к ее болтовне. Но она ни словечка лишнего не сказала. Молча взяла деньги, пересчитала.
Пропела почти шепотом:
– Да, за мою работу людям не жалко отдавать положенное. Раз сделано – получи. Правда, Михаил Иванович? Я говорю, что положенное всегда отдается. Поняли меня?
Я машинально ответил:
– Понял.
Лаевская сунула мне в руку торбу: гостинчики. Я принял, чтоб не нагнетать ненужного. Думал, по дороге выброшу.
А не выбросил.
Сказал Любе:
– Деньги заплатил. Гостинцы принес. Дура она, конечно, Лаевская Полина Львовна, то есть даже и не дура. Натура у нее. Еврейская. Иногда кажется, они дураки. А их натура за шкирку тащит. Они не виноватые.
