Евсей набычился:
– Я в чужие дела не лезу. Никогда. Думал, ты меня за это уважаешь. Откуда я знаю. Довид что-то махерит по кирпичной части. Может, он тебе кирпича подкидывает втихаря. Для сарайчика на старой квартире. Ты строить хотел. Он мне как раз и намекнул: для пользы личного твоего дела передать адрес. Ну, теперь ты переехал, тебе сарайчик присобачивать негде. Но мало ли что? Был бы кирпич. Правильно?
Я ответил решительно:
– Неправильно.
Прочитал бумажку. Адрес такой: Остер, улица Фрунзе, за последним домом от конца. Землянка.
На самое прощание Евсей пробормотал:
– Ты, Миша, люди балакают, недокрутил с Моисеенко. Помнишь, который руки на себя наложил?
– Ну. Помню. В глазах висит каждую ночь.
– Говорят некоторые, и у нас в отделении тоже. Темное дело. Темное. Я как могу – осаживаю, не чипляйтесь, говорю, к Мишке, все что надо – сделал. Артист нервный попался. Вот и конец.
Я резко оборвал:
– Какие твои разговоры, я знаю. Виляешь. И разговоры твои вилючие. Конкретно кто бочку катит?
– Машинистка Светка. Она с начальником сейчас крутит. Губы бантиком сложила и нарочно при мне процедила: «Миша твой, Евсей, недосмотрел. С тобой дружит, аж обнимается, а недосмотрел». Светка – прошмондовка. Шлендра. Сама б не додумалась. Повторяет.
Я развернул Евсея к себе близко лицом и закончил нашу беседу таким образом:
– Через тебя ко мне претензии. Видишь, зацепили. Гутин – сомнительный по национальному вопросу, Цупкой с Гутиным в обнимку взасос целуется, давай по Цупкому огонь дадим. Нет. Не получится у них!
Евсей засветился, хоть я его и больно прижал за плечи.
– Не получится, Миша! Мы кровь вместе проливали. Не получится.
Я не знал, как поддержать товарища, и только сказал:
– Ото ж.
Настала возможность поехать в Остер, как я хотел и делал план. А дома я объяснил: еду на родину, в село Рябина между Харьковом и Сумами. Далеко от Чернигова. И на работе распространил ту же версию. Отгремела большая война. У меня мать и отец замучены фашистскими извергами как передовые колхозники, причем отец – активист. Отдать последний поклон могилам родителей – на такую мотивировку я вынужден был решиться. Стыдно.
Но и в то же время не стыдно. После Остра я наметил и в самом деле добраться до Рябины. Если получится.
Кто не знает, объясняю.
Задним числом всегда легко осуждать. А в те годы чувства были накалены пожарищами прошедшей войны. До счастья подать одной рукой. И всякое препятствие после кровопролитных боев виделось незначительным на мирном фоне. Это я не для философии, а для сведения.
И такое препятствие мне подставила Воробейчик Лилия.
Да, интересная женщина до своей смерти. По рассказам в ее адрес. Но вот ее нету. А у меня неприятности. Досадно? Досадно. Но ладно. Честное имя дороже я не знаю чего.
Евсею ничего не сказал. Откровенность – хорошо, а совесть лучше. И совесть мне диктовала: никого вмешивать не надо. Есть оперативное положение: в курсе – значит, причастен.
Перед поездом прогулялся по улице Цеткин.
Дом 23 не издавал ни звука.
Я обогнул строение сзади, перелез через забор.
В курятнике мертвая тишина. Дверь распахнута, ни пушинки, ни зернинки.
Остер – известная еврейская местность. Примерно большинство евреев. Остальные украинцы. Чуть-чуть русских.
Среди разрухи кое-где росли постройки. Неказистые, но из добротного леса. Дома не дома, но и не совсем щелястые бараки. Люди сами для себя строили. Доска к доске пригнаны на совесть. А потом еще и обошьют дранкой. Жить да жить.
