Но отец сказал, и я поехал учиться.
Дальше – война. Добровольцем – на фронт. Как имеющий образование, хоть и неполное, сразу с младшим офицерским званием. Пошло-поехало.
После победы в Рябину не поехал. Сердце подсказывало – не надо. Те, кто в могиле, – пускай там и лежат спокойно. Я их не подниму. Без дела тревожить – глупости для нервов. А в остальном – делать нечего. Неизбежна новая жизнь.
Идти мне в данном населенном пункте – фактически некуда. На кладбище, чтоб люди не оговаривали и не обсуждали, – раз. К учителю Диденко Миколе Ивановичу как к единственному дорогому человеку по воспоминаниям – два. И точка.
Шел я на кладбище, и было мне стыдно. Если б не евреи с их дуростями, если б меня родители мои так не воспитали, что прежде всего – честь и совесть, гулял бы я отпуск в Чернигове с семьей. С Любочкой, с Ганнусей. И никаких гвоздей.
Вдруг меня пронзила мысль, что сам я могил не найду.
Завернул к Диденко. Как раз по дороге.
Стучался в хату и сомневался: живой? И преклонные года, и невзгоды.
Но Диденко мало что открыл дверь сам, так еще и крепко меня обнял. Узнал с первого взгляда. А лет ему на тот момент было не меньше, чем семьдесят.
– Ну шо, Михайлик, собрался до нас? Вспомнил, хлопчик, вспомнил… Надолго?
– Нет. У вас переночую, если пустите. Посмотрим потом, на сколько задержусь. На свежую голову рассудим. Дома скоро не ждут. Отпуск у меня.
– И где ж твой дом теперь? У Харькове?
– В Чернигове. Знаете такой город?
– А як же ж. Знаю. Був я там. До войны и був. Як раз перед самой. Под Троицкой горой останавливался. На улице Тихой. Есть же ж такая?
Сердце мое екнуло. Опять Троицкая.
– И у кого ж вы там останавливались, Микола Иванович?
– О, то така людына!.. Еврэй. Шо-то навроде раввина. Знаешь, хто такой раввин?
– Поп еврейский.
– Ну хай поп. Той еще и хфилософ. Зусель звали. Фамилия Табачник. Специально до него ездив, побалакать. Мы з ним на Первой мировой служили рядом. Он добровольцем пошел. Вольноопределяющимся. Еврэив же ж не брали призывом. Чуждый элемент. А он от обиды пошел. Определился. А я ж по призыву. От так мы з ним и определялися в одном окопе. Я его оборонял от дураков больше, чем от немца. Он молился сильно. Тогда не возбранялось. Даже поощрялось на все веры одинаково. Я скажу: если б он не так заковыристо молился, дак его б и совсем не трогали наши, а он сильно вскрикивал и качался на месте. То уже без смеха редко сходило. Тогда же ж я и шикал.
Я заметил:
– А знаете, Микола Иванович, ваш Зусель и теперь живой. Воду мутит. Землянку себе в Остре вырыл и там юродничает. А советская власть его терпит.
Диденко ухмыльнулся:
– У еврэив доля такая. Мутить. Ты на него не обижайся. Он мне с месяц назад письмо прислал. Как черт с табакерки. Табачник же ж. Где-то я бумажку задевал. С Чернигова как раз. Улица Тихая. Пишет, хочет приехать до меня. Надо сильно. Чи я живой, интересуется. Я насмеялся над тем письмом. Если я уже у садочку у холодочку навек, то як же ж я скажу? Дурненький он был, дурненький и остался. До смерти, как говорится, четыре шага, а он разъездиться желает.
Я засмеялся:
– Ответили, что живой?
Диденко кивнул, но как-то обреченно:
– Нет. Я ж не знаю точно, когда живой, а когда мертвый. Пока до Зуселя письмо долетит, я и угомонюся. А он явится. Ему ж обидно. Гроши потратит. Ты на кладбище був?
– Нет. Як ваша ласка, может, проводите, покажете?
