Евсей в ту минуту наливал, и рука его дрогнула. Он украдкой посмотрел на детей. Те замерли – прислушивались.
Евсей рюмку налитую взял, выпил нарочито и говорит тестю:
– Вы б детей постеснялись, Довид Сергеевич. Такие слова произносить при них.
Бэлка замахала руками на обоих – и на старика, и на мужа:
– Ну вы расходились! Кушайте спокойненько. Сейчас детей надо спать укладывать, а вы раскричались. – Шикнула на хлопцев: – А ну, гешвинд шлафн,[1] паршивцы! Раскладайте матрасы!
Для детей же игра – раскатывать матрасы на полу, стелиться, местами меняться до посинения. Мать. Какие объяснения нужны? Мать знает, как утешить свое дитя.
Довид Срулевич тоже подключился, таскает подушки, перекладывает. Участвует.
Бэлка потихоньку сунула нам недопитую бутылку, кое-что со стола.
Шепнула:
– Идите, идите на двор. На колодках допьете. На воздухе.
Короче, я приступил.
Оказалось, Евсею фамилия Табачник знакомая. Я к тому же спрашивал не по фамилии, а между прочим описал старика. Точно описал. Если знаешь, не спутаешь. Евсей мне фамилию сходу назвал.
– Тот еще типчик. Его место за решеткой. Или в больнице – еще лучше. Темный человек.
– А что в нем темного? Придурок, безобидный.
– В том-то и дело. Он пропагандирует ерунду. Вот агитаторы по домам ходят перед выборами в Верховный наш Совет, понимаешь? Явочным порядком. Стучатся в дверь и заходят. И приглашения не надо. Всем понятно – пришли по делу государственной важности. И этот вроде агитатора. Только не за нерушимый блок, а черт знает за что.
– За контрреволюцию? Против Сталина и советской власти?
– Ну, так круто он не берет. Он исключительно к еврейской национальности ходит. У него списки написаны. Так балакают наши. То есть евреи. Он ходит и ходит. Его прогоняют, а он опять ходит. Как заведенный.
– И что, никто не написал куда надо?
– Видишь, кантуется. Выходит, никто не написал. А надо б.
– Так ты и напиши. Вызовут, пропесочат, проработают. А что он агитирует?
– Глупости всякие. Нету, говорит, вас больше, дорогие евреи. Думаете, что вы есть, а вас нету. Скажет такое и пойдет себе. Ему деньги дают понемногу. Одежду старую. Из еды. Откупаются вроде.
– А, так он побирается. На жалость бьет. Люди – дураки. Нищему один раз дай – и ты ему вроде должен. Так и Табачник твой.
– Он не мой! – Евсей аж побагровел.
Я невозмутимо продолжал мысль:
– Агитатор – это для него слишком жирно будет. Агитатор – за будущее. А Табачник – за ничего.
Евсей неопределенно кивнул.
– И что, хаты у него своей нету? По людям живет?
– Есть у него хата. Говорят, в Остре. И не хата, а землянка. Он кому-то заявлял, что в Чернигове будет обретаться по погоде, до зимы. А потом в Остер. Носит таких земля…
Я перевел на другое.
– За Довидом Сергеевичем смотри. Говорит он много.
Я нарочно Сергеевичем назвал, чтоб Евсей понял серьезность предупреждения.
Нужно ехать в Остер. И Воробейчик оттуда, и Табачник.
Заходить надо издалека. Первый закон следствия. Я хоть и без специального образования, но понимал суть. Война и разведка научили.
Но конец июля, время жаркое. Поздние гулянья молодежи, танцы на Кордовке, а вокруг там кусты непролазные, располагающая темнота. Случались недоразумения определенного порядка.
Потом – люди стали жить лучше. Выпьют сверх меры, поспорят, подерутся. Чаще всего внутри семьи, родственников и друзей, но это все равно. Чуть что – милиция. Причем плачут, чтоб никого не забирали. А работникам органов надо и в отпуск, и так далее.
