Ма озадачено моргает.
― Какая оргия?
― Картофельная. Сама глянь: они раздеты и валяются в одной кастрюле друг на дружке. Грязные и мокрые. Вечеринка что надо, а? Я даже завидую.
Ура. Доходит.
― Тьфу на тебя. Ну дурак, слов нет, ― вздыхают обречённо и идут переворачивать котлеты.
Много котлет, потому что готовить приходится на целую ораву: в большом доме на территории коттеджного посёлка, где мы живём последние двадцать лет, насобиралось немало ртов. Аж сразу на два холодильника. Больших, которые двухстворчатые.
Помимо родителей с мелкой Стешкой здесь ещё пустили корни и Тимур с семьёй. А чего участку пропадать? Тут в принципе и мы бы спокойно поместились с Ильдаром, причём в сопровождении плюс один, но свой угол иметь всё же хочется больше. И важно заметить: тихий угол, без круглосуточных детских оров.
Которые и сейчас слышны, даже сквозь несколько стен и холл. Вперемешку с табунским топотом, диким грохотом и полным усталости негодованием Маруси, жены старшего брата. Вот сто пудово малые опять что-то кокнули.
Кто там говорил, что дети ― счастье?
Он в этом точно уверен?
***
Ох, как я не люблю извиняться. Да и не умею.
Этот неприятный процесс о-очень уж тяжело мне даётся. Причём, дело не столько в гордости, сколько в способности сформулировать всё так, чтобы слова реально напоминали извинение, а не наезд.
Именно поэтому минут десять стою как дебил возле домофонной двери и репетирую. Ну и попутно жду, когда кто-нибудь выйдет, потому что кода не знаю.
Даже номера квартиры не помню.
Двадцать шестая, двадцать третья, двадцать вторая?
Тридцать вторая? Не, точно не тридцать вторая.
Дождался.
Тётка какая-то выходит с визгливой собачкой, юлой завертевшейся вокруг меня на поводке. Кое-как выскальзываю из пут и проскакиваю в подъезд. Свет в окне горит, так что сейчас я сто пудово уверен, что Мира дома.
― Опа, дарова, ― поднявшись на второй этаж, натыкаюсь на сидящего на ступенях пригорюнившегося пацана.
― Не откроют, ― отвечают мне, когда я с силой вжимаю кнопку звонка.
Ага, всё-таки двадцать шестая.
― Почему?
― Потому что решат, что это я.
― А ты кто?
― А ты?
― Булат.
― Ваня.
― Ваня... Бывший Лизки что ль? ― осеняет меня. Валяющийся рядом с ним веник хризантем сразу приобретает смысл.
― А ты её нынешний?
― Не. Я ко второй Русаковой.
― Хорошо. А то кулаками махать неохота.
― Что, мириться пришёл?
― Угу.
― Вот и я тоже, ― звоню в звонок повторно, а для надёжности ещё и хорошенько барабаню в дверь. ― Девчата, хорош фигнёй страдать. Я с повинной пришёл.
Ура, с той стороны оживают.
На пороге хмурой тучкой появляется Елизавета Великая.
― Чего надо? ― сколько пренебрежения.
― Мирку позови, будь добра.
― Ми-ир, ― кричат вглубь квартиры. ― Это уже к тебе. Белобрысая мочалка. А ты чего сидишь? ― одаривают сидящего Ромео плохо скрываемой брезгливостью. ― Свободен. Я всё сказала.
― Лизкин, ну ладно тебе. Я виноват, признаю. Сглупил. Дай возможность всё исправить, ― тут же подскакивает тот.
― Мозги себе исправь, ― одна сестра уходит, заменяясь другой. С настроением едва ли лучше.
― У тебя пять секунд, ― холодно бросает мне Мира, замирая в проходе так, что сразу видно ― боевая позиция на задачу "не впущать" активирована.
― Хм... Тут моя маман твоей передала, ― роясь по карманам, нахожу и протягиваю ей слегка примятый рецепт. ― И... ― Не договариваю. Листок забирают и без лишних демагогий захлопывают дверь.
Блин, рецепт надо было в последнюю очередь давать.
