Друзья и Недруги - страница 2

У него оно было.

То, что он действовал литературными средствами, ничего не меняет. Писать он начал по большому счёту потому, что у него не было других орудий. Он научился это делать – потому что орудия не выбирают, а доступно было только это. Но если бы судьба дала ему в руки танковую дивизию – он бы писал гусеницами по грязи.

Можно по-разному оценивать качество его ходов. Хотя вообще-то, учитывая начальную позицию, он играл сверхуспешно. Он умел манипулировать теми, кто манипулировал им, делать неожиданные ходы, блефовать, обманывать ожидания. Он не купился на деньги и славу – именно потому, что не считал эти вещи венцом желаний, это были тоже ставки в бесконечной игре. И даже загнанный в угол – а под конец жизни он оказался именно что в патовой ситуации, его переиграли, хотя и не съели – он вёл себя в этом углу достойно: не боялся, не надеялся и не просил у других игроков пощады.

Отнюдь не случайно единственным, кто сейчас высказался о Солженицыне с откровенной завистью, был другой русский политик, Эдуард Лимонов. О котором тоже можно «сказать многое» (читай – скверное), но который тоже является по натуре игроком, а не фигурой. И его слова: «Я всегда внутренне соревновался с Бродским и Солженицыным, и после смерти Бродского и Солженицына я осиротел» – нужно понимать именно в этом ключе. Лимонов не соревнуется с писателем и поэтом, не это его волнует. Нет, он сравнивает себя – как политика и игрока – с другими игроками. Которые имели на руках похожие карты и действовали примерно теми же средствами, что и он. И несмотря на то, что у Лимонова есть партия, а Солженицын не стал делать какую-нибудь «национально-консервативную коалицию», хотя многие от него этого ждали, Солженицын добился большего.

Почему Александр Исаевич не создал организацию – отдельный разговор. Возможно, не смог, а возможно – рассчитывал на большее (скорее всего, на место общенационального гуру, «русского Ганди») и проиграл. «Что не отменяет». Солженицына можно не признавать как идеолога, писателя, публициста, властителя дум. Можно быть любого мнения о его жизни и идеях. Но одного у него не отнимешь – это был игрок высочайшего класса. Гроссмейстер, чьи дебюты и развязки заслуживают самого внимательного изучения.

…Вот кто-то встаёт со своей клетки. Протирает глаза, залепленные «обычной жизнью». Оглядывается по сторонам, оценивая ситуацию. Понимает, что она безнадёжна, вокруг монстры, поле обстреливается и шансов нет. Пытается лечь на место и слиться с поверхностью – но размазаться достаточно тонким слоем уже не получается.

И тогда он берёт в руки оружие – пистолет, мобильник или просто авторучку. И делает первый ход.

Вспоминать ельцинскую эпоху у нас не то что не любят, но стараются это делать выборочно – и, желательно, в своём кругу. Разговорчики на эту тему ведутся вполсловечка, с поддонцем, со специальными усмешечками – особенно среди тех, кто в те годы жирковал и харчился особенно лихо.

Но ещё характернее жалкие мышиные лыбочки тех, кто в те годы ничем не попользовался, а, напротив, пострадал и лишился. Воспоминания о челночных рейсах и торговле перемороженными помидорами приберегаются для таких же – битых-ломатых, перетерпевших, доподлинно узнавших, почём он, зелёный.

Если с чем-то сравнивать интонацию этих разговоров, то на ум приходит одна неприятная аналогия. С очень похожей кривоватой ухмылочкой иные пожившие-повидавшие мужчины вспоминают совместное житьё с распутной бабой – из таких, кому не в падлу прийти под утро в рваных колготках, получить заслуженную оплеуху, а на истошное