– Так и закопали, и все?
– Да, бульдозер разровнял землю, как ничего не было, ни холмика, ни знака никакого. Вот так вот. – Николай вздохнул, поковырял засушинку на клеенке. – Надь.
– А?
– Вот ты и скажи: что это было – похороны, или как?
– Так-то выходит – похороны.
– Тогда по-каковски его похоронили? Значит, разбивать его нельзя, раз. – Николай загнул палец. – Ящик, как гроб, яма – та же могила, так? Тогда почему же нельзя горсть земли кинуть? И почему же помянуть нельзя? Чего-то это… как-то… ну, нельзя же так, а?
Надежда длинно вздохнула.
– Да не нашего это ума дело.
– Так-то так… Но, все же… я думаю… помянуть бы не мешало. Устал я чего-то, Надь. Налей стопку, а? Душа ведь не на месте.
Надежда опять вздохнула, махнула рукой, но вышла в сени, вернулась с бутылкой. Николай налил в стопку, придержал бутылку в руке:
– А ты не будешь?
– А чего мне, у меня душа за другое болит – картошку нынче не вынул, а загадывал.
– Загад не бывает богат, а партейное поручение выполнил. Ну, земля ему пусть будет… – Он выпил, понюхал кулак, коротко, сдавленно сказал: – А картошку завтра выну.
Николай, наклонившись над тарелкой, молча хлебал, а Надежда, улыбаясь, смотрела на его всклокоченные волосы.
– Ох, отец, отец. Волосы-то седые, а все какая-то ерунда у тебя в голове.
– Какая ж ерунда? Пора уж думать. – Он доел, положил ложку.
– Об чем?
– Об чем? Да об том же. – Он стал совсем серьезным. – Пошли спать?
– Пошли.
Легли, но мысли не давали Николаю спать, Надежда тоже разгулялась, зевала, но сон никак не шел. Зашептали.
– Коль, чего не спишь?
– Уснешь тут, с этими похоронами.
– Ой, уймись, а?
– Да нет, я совсем про другое. Мы пока назад ехали, я все думал: вот людям памятники ставят. А зачем?
– Ну… не они же сами ставят, а им.
– Правильно. Только я чего думаю: если человек великий, даже заслуженный, что ли, то ему вообще памятник не нужен. А у нас почему-то все наоборот.
– Это как?
– А зачем ему памятник ставить, когда его все и так знают? Это если человек маленький, незаметный, тогда памятник точно нужно ставить. Получается, что боятся, что человека забудут, вот и ставят. Пушкину, Толстому разве памятники нужны? Ты как думаешь, их через сто и даже тыщу лет помнить будут?
– Пушкина? Ну а как же!
– Вот! И безо всяких там памятников. Толстой – он молодец. Он, наверное, вперед меня догадался.
– Ну, уж сравнил!
– А чего? У Толстого знаешь, какая могила?
– Ну… могила и могила. Чего ты.
– А могила такая – в лесу холмик, и все.
– И все?
– И все. Ни оградки, ни надписи – ничего. А весь мир знает – это Толстой. Ему хоть золотой памятник сгороди, он ему ничего не прибавит. А то по радио говорят: известный поэт такой-то, или – популярный певец такой-то. Это кому он известный? А посмотришь – человек за этим обязательно пустой окажется. Это они себя со страху, что их забудут, такими называют, и обязательно чтоб памятник им был – это они прямо во сне спят и видят.
– А ты-то… – Надежда зевнула. – Сам чего не спишь, а видишь?
– Я-то? Я – вот чего. Я, Надь, как помру, ты мне никаких памятников с ребятишками не ставьте.
– Батюшки, чего он надумал – помирать.
– Да не помирать, а… чтоб знала мою волю последнюю. У нас ведь на кладбище никаких статуй не ставят, и правильно, но и эти косые памятники – не дело. Ты мне, Надь, заешь что… Поставь крест простой.
– Вона – крест. А как же ты, Коля, когда ты кандидат в партию.
– А что «партия?» Мы же светлое будущее строим. Разве заповеди «не укради», «не убей» партия отменила?
