Топить баню отец прежде никому не доверял. Всегда делал это сам. Павел заикнулся было помочь с дровами или воды принести, но Мария только замахала руками:
– Сиди, сиди, Паша, я сама, у меня уже все припасено. Сейчас только пойду прикрою дверь, там угар уже вышел, да подложу дров еще разок. – И выбежала из избы.
Отец хмыкнул, кивнув ей вслед:
– Видишь, на всем готовом живу.
Через минуту Мария вернулась.
– Ну, вот, одна нога там, другая здесь. Давайте, мужички, идите, баня готова.
– Хватит тебе суетиться.
– Ну а как же! Не каждый день-то сын приезжает. Идите давайте. Белье вот возьмите. – Она подала им белье, коротко и ясно глянула на Павла. – У тебя, Паша, вижу, размер отцов, должно подойти.
– Да у меня есть…
– Бери, бери, потом разберемся. Рубаху кинь там в тазик, я потом простираю, а чистую я тебе потом подберу. У отца новые, ненадеваные висят.
– Спасибо. – Павел взял стопку белья.
– Ваня, ты смотри не увлекайся там.
– Ладно…
В темном предбаннике розовела печная заслонка. Павел живо разделся. Отец снял только рубаху, сел на лавку.
– Ты, Паш, иди. Я – попозже.
Павел сел рядом на холодную лавку.
– Что, прихватывает?
– Ну. Давление. Я только ополоснусь потом. А парильщик из меня теперь хреновый. Иди попарься.
У Павла подкатил ком к горлу.
– Бать… Ты это… Ты теперь поменьше дергайся. А?
– Ладно, иди, застыл сидеть. Лавка холодная.
Павел весело встал, зашлепал по голому животу, как по барабану:
– Эх, топится, топится в огороде баня!
И весело парился, постанывал под веником от жара, гремел тазом.
Эх, не топись, не топись в огороде баня,
Эх, не женись, не женись, мой миленок Ваня!
Ужинали уже поздно. Павел выпил три стопки, Мария чуть пригубила с ним, а отец только чокался стопкой со своим лекарством – травяной настойкой. На душе у Павла стало тепло. Мария сняла со шкафа черный чемоданчик, смахнула с него пыль, подала Павлу.
– Паша, сыграешь чего-нибудь? Отец говорил, ты хорошо играешь.
Павел пожал плечами:
– Да, играл когда-то. Только давно в руки не брал. Попробую.
Расстегнул замки, взял гармонь. Тихо пробежался пальцами по кнопкам, негромко заиграл, что близко на душе лежало:
На тот большак, на перекресток,
Уже не надо больше мне спешить.
Жить без любви, быть может, просто,
Но как на свете без любви прожить.
Пели. Вместе. Тихо, душевно, ладно.
– Паша, я тебе постелила в твоей комнате.
– Угу.
Павел лег на прохладную новую простыню, потушил свет. Лежал, широко открыв глаза. Знакомо турчал сверчок под печкой, знакомо чернел на крашеной матице крюк от зыбки. Сколько же народу качалось в ней: и дед, и отец, и их братья-сестры. А он все так же торчит, только чуть стерся изнутри до небольшой бороздки. Здесь и начиналась жизнь всех его предков, сюда и возвращались они – раненые, усталые. Не все, конечно, кому и не судьба… Какими они были?.. Павел зажег ночник, открыл тумбочку. Под шкатулкой с отцовыми грамотами и медалями лежал альбом с фотографиями. Он сел на кровать и долго, медленно разглядывал лицо прадеда с шашкой и в папахе, другую, его же фотографию, с перебинтованной рукой и стоящей рядом сестрой милосердия в белом платке с крестом. Лицо сосредоточенное, внимательное. На обороте разобрал полуистертую карандашную надпись:
«Ето карточка изъ города Одессы натъ Черным морем. Ето карточка посылаю детямъ и жинкiй на память. Спочтениемъ квамъ вашъ супругъ Михайлъ Егоров Кутовъ. Кланяюсь Анне Степановней и жилаю от госпда Буго доброго здаровей и посылаю деткам отсовской благословение».
