А я, быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет мир меня… (6:XXII)
Во имя торжества своих высших идеалов и ценностей он, как и «héros du Nord» Шиллера («северный герой» – нордический герой), без колебания готов пожертвовать собой: вызвав Онегина на поединок. Так он, собственно, доказал на деле служение своим идеалам, по роковой случайности столкнувшимся с грубой реальностью жизни. Идеальный друг, каким считал он Онегина, не нашёл смелости отказаться от поединка и собственноручно убивает юного поэта.
Прозрения духовной родины
«Он пел те дальние страны»
«Евгений Онегин» (2:X)
Ленский верил, что хоть и отделена земная жизнь от потусторонности пропастью, её края соединены чем-то вроде мостика, хоть и шаткого. Но какого моста? Как соединены между собой два мира, противостоящих друг другу? Где та лазейка, где та «дверь», что позволяет проникнуть в другую реальность и познать её, разгадав «заманчивую загадку» смысла жизни?
Таким мостом может быть только то, что даёт чувство трансцендентального единства личности и мира. И в этом смысле любовь и поэзия уравниваются в мировоззренческих кругах Ленского.
Первое, с чем связано его интуитивное проникновение в трансцендентальные дали потусторонности («те дальние страны») – это его любовь или, скорее, предчувствие её утраты и последующая за этим меланхолия – «его живые слёзы». Между неизвестной ностальгической и экзотической далью (ср. гл. 1, XLIX) и острым переживанием Ленского его любви существует прямая причинная связь:
Он пел те дальние страны,
Где долго в лоно тишины
Лились его живые слёзы. (2:X)
Любовь и творческое вдохновение (поэзия) – вот те два проводника, те «две жордочки» «дрожащего гибельного мостка… через поток», которые отделяют нас от непознаваемого «нечто» («две жордочки» того самого моста, через который пробиралась в страхе и смятении и Татьяна в аллегорическом лесу своего сна).
О любви Ленского как проводнике в область метафизической действительности и о воплощении этой любви в Ольге, «потаённом ландыше», ставшем затем его «богиней тайн и вздохов нежных», мы более подробно расскажем чуть позже. В первую же очередь, начнём с той роли, какую для Ленского играл поэтический язык, связанный с состоянием творческого вдохновения как озарения «неотразимыми лучами».
Наряду с любовью, поэзия также была для него проводником в «лоно тишины» – в область метафизической действительности, куда изливалась его поэтическая меланхолия («лились его живые слёзы»). Поэзия нужна была Ленскому, чтобы познать интуитивно ощущаемую потустороннюю реальность. В своей реальной жизни он отправлялся за этим жизненно важным кладом в «дальние страны» – в Геттинген, в «туманную даль» Германии, под небом которой и было вскормлено его поэтическое воображение:
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный. (2:VI)
О художественном воображении Ленского сказано как о путешествии: «он с лирой странствовал на свете». Его «лира» – это его поэзия; его поэтический язык – это язык меланхолии («его живые слёзы»). Все его «странствия» – это поиски его духовной родины в той ностальгической и экзотической дали, где «Всё говорит в тиши на языке души, //Единственном, достойном пониманья» (Ш. Бодлер). Метафизический язык Ленского – это «язык души», язык его духовной родины, которую он, таким образом, прозревает.
