Когда мы пришли домой, я заправил канделябр тремя новыми свечами и пронес их в спальню. Вероника, молча наблюдавшая за моими действиями, выглядела уставшей от непонятного мне психоэмоционального напряжения. Я сам снимал с нее украшения, не подозревая, что они настоящие. На уху мы уже не пошли…
На следующий день Вероника посадила нас всех на цепь: Ральфа на настоящую, меня и Пафнутия на фигуральную. Для людей она придумывала всякие срочные неотложные работы и не отходила ни на шаг, помогая и контролируя исполнение.
За водой на родник она ходила сама, не выпуская нас за ворота.
Если Ральф в недоумении позволял себе возмущенно взлаивать, отвыкнув жить на цепи, то мы с Пафнутием покорно молчали в ожидании скорой амнистии за хорошее поведение.
Однако Вероника продолжала террор, нагружая нас новыми работами.
Поначалу нас это забавляло, потом стало раздражать, и, наконец, под вечер мы взбунтовались.
Пафнутий решительно отправился к своей лодке и стал ее подкачивать с независимым видом свободного человека. Глядя на него, я решил поддержать восстание, сняв Ральфа с цепи и отправившись с ним купаться.
Но было уже поздно. Туристы спешно снимались с лагеря, чтобы не опоздать на вечерний автобус, скоро уходивший на железнодорожную станцию.
Когда я подошёл к ним, погрустневшая Людмила гладила Ральфа по голове. На меня она не смотрела, видимо, обиженная.
– Я буду думать о тебе, – сказал я.
Она кивнула. Потом, не глядя, сунула мне кусочек картона. Это оказалась визитка: «Яструб Людмила Павловна» и телефон туроператора города Санкт-Петербург.
Проводить их до остановки я не решился – Вероника выглядывала из-за ворот.
Я взял Ральфа за ошейник и пошёл с ним к озеру.
Купаться расхотелось. Я сел на берег и обнял Ральфа за шею.
Сверху послышались шаги. Я узнал поступь Вероники и мысленно приуготовился к тому, что она меня сейчас чем-нибудь огреет. Но она села рядом, прижавшись боком ко мне и протянув свою руку у меня за спиной так, чтобы та легла кистью на мою, обнимающую Ральфа.
Голову она положила мне на плечо. Через минуту я почувствовал как на мою голую грудь закапали теплые слёзы…
На следующий день приехал Андрей Мордвин и привёз долгожданный сруб бани в виде новеньких пронумерованных сосновых брёвен. Пафнутий и Вероника отсутствовали, отправившись в деревню. Там, в назначенное время ожидалась машина с птицефабрики, чтобы реализовать заказанных цыплят, утят и гусят.
Я решил воспользоваться этим и задать Андрею несколько вопросов на волнительную для меня тему. Пафнутия я стеснялся расспрашивать, тем более что как некоренной житель, познания для разъяснения смутившей меня загадки он наверняка имел весьма поверхностные.
Андрею я доверял. Несмотря на природную разговорчивость, тайны он хранить умел.
Разгрузив брёвна, мы присели передохнуть. Андрей вытащил сигарету, но не мог найти спички – видимо, выронил при разгрузке. Я услужливо зажёг ему свою. Пару раз глубоко затянувшись, он иронически сощурился, глядя на меня.
– Ну, говори! Вижу пытать меня собираешься, да всё робеешь!
Я замялся, не зная как начать.
– Видишь ли…
– Не вижу! Говори конкретней и по-существу.
– Хорошо. У нас тут стояли табором туристы и среди них одна удивительная девушка – вся в белом и сама белокожая, но с тёмными волосами и тёмными персидскими глазами…
– Понятно! Быстро, ты однако, переориентировался: «Да, любил я девушку в белом, но теперь я люблю в голубом»? Только у тебя всё наоборот!
