У него ушли все силы на то, чтобы поднять голову. Живот скрутило, подступила желчь, но Олег слишком ослаб для рвоты. Единственным здоровым глазом он наблюдал, как сектанты берут друг друга за руки и становятся в круг, заключая в него Олега и трёх его мучителей. Словно ребятишки вокруг новогодней ёлки. Словно колядующие, которые водят хоровод вокруг чучела Масленицы перед его сожжением. Олег бы заплакал, но сил не хватало даже на эмоции.
– Вкусите Плоти, дабы могли вы занять место в Круге рядом с Братьями и Сестрами! – проревел из своего угла Глашатай Давид… или то, чем он стал. В его голосе больше не было ничего человеческого.
В руках новообращённых сверкнули лезвия ножей. Отринув робость, распалённая истязанием, троица, оскалившись, подступила к Олегу.
Сектанты пели. Это было низкое резонирующее жужжание, складывающееся в мантры на неизвестном Земле языке Предвечных, всесильных и непостижимых. Брат Борис. Брат Евстигней. Брат Водитель. Прочие Братья и Сёстры. За миг до того, как ножи вонзились в его туловище, Олег увидел и понял, почему Круг называется Неразмыкаемым.
Руки сектантов срослись друг с другом. Их ладони, их переплетённые пальцы превратились в набрякшие узлы из мяса, кожи и костей, спаявшие всех в одно целое.
Вот оно, подлинное слияние тел и душ. Умов и сердец.
Олег обнаружил, что всё-таки способен изумляться… и восхищаться. Последнее явилось для него полной неожиданностью.
Когда новообращённые добрались до Олега и принялись за дело, он не закричал. Он так же продолжал глядеть поверх их голов и – восхищаться.
Он надеялся, что члены Церкви Круга Неразмыкаемого заметят и оценят его восторг.
И тогда он будет спокоен, что Плоть его да не пропадёт зря.
Когда настенные часы показали без десяти восемь, Оскар Борисович Комарик не выдержал. Он сорвался с места и, заламывая длинные, словно у гиббона, руки, заметался по гримуборной, или, как её называли в цирке, «гардеробной».
– Невыносимо! – возопил он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Просто унизительно! Вы не понимаете? С этим надо кончать!
Его туфли звонко и отнюдь не драматично шлёпали по засаленному, в проплешинах, ламинату, некогда оранжевому, а ныне выцветшему до горчичного, как пятна на коже стариков, цвета. Плафон под потолком моргал, и лампочки, которые обрамляли замызганное зеркало, вздымавшееся над столом подобно потемневшему надгробью, отзывались на это электрическим похрустом.
– Как? Как это случилось? – продолжал причитать Комарик. – Ведь были же люди как люди! Всего каких-то лет восемь – и стало такое, пожалуйста! Как такое возможно? В голове не вмещается.
– Оскар Борисович, ну перестаньте, – подала с затенённого края продавленного дивана голос Рая Невзорова. – Вполне терпимо. По крайней мере, мы занимаемся, по сути, тем, чем и раньше. Другие-то вон… – Она неопределённо взмахнула пухлой рукой.
Комарик гневливо и надменно зыркнул, и Рая осеклась, потупилась, ещё глубже затолкала сложенные ладони промеж колен; забившаяся в угол копна сена, на которую кто-то забавы ради нацепил очки.
Укрепившись в своём превосходстве, Комарик возобновил незамысловатый маршрут. Вперёд и назад. Вперёд и назад. Повторять, пока не надоест.
– Надо бороться! – взывал он. – Надо сопротивляться… было! А все как Рая: да ладно, да обойдётся, да здравый смысл победит… А как не победил, то: да стерпится как-нибудь! «Да что я могу один»? Вот что! – выпалил он, показывая стене жилистый кулак. В такой позе Комарик напоминал ожившую вешалку с болтающимся на ней тряпьём. Костик Путилин невольно усмехнулся сходству.
