Я провалялась на больничной койке в Даттеле без малого десять дней: мое состояние вызывало значительные опасения у доктора Вирц, и она настояла на продлении стационарного периода. Меня старательно пичкали лекарствами, чуть ли не насильно откармливали и ежедневно вывозили на прогулку в инвалидной коляске до тех пор, пока я не встала на ноги. В больнице меня больше никто не навещал, если не считать, конечно, комиссара Берггольца, связанного формальной необходимостью получить мою подпись на протоколе. Эберт и так называемые «друзья семьи» позаботились, чтобы в Ор-Эркеншвике я стала персоной нон-грата, парией, изгоем, неприкасаемой, как угодно – думаю, если бы мы жили в дремучем средневековье, мой супруг обязательно добился бы публичной порки розгами на центральной площади города. Но я прекрасно сознавала, что живу в двадцать первом веке, в свободной демократической стране, где даже сексуальные меньшинства фактически уравнены в правах с обычными парами, и не собиралась ломаться под непрерывным давлением обстоятельств. Я покинула больницу совершенно другим человеком, во мне умерла не только едва зародившаяся жизнь – казалось, вместо сердца у меня в груди отныне ритмично сокращался бездушный механизм с единственной функцией перекачки крови, не способный ни на боль, ни на сострадание, ни на любовь. Я ощущала себя выжившей в аду, и объективно понимала, что спуск в глубины преисподней не прошел для меня бесследно – прежняя Беата, отчаянно цеплявшаяся за свои светлые иллюзии, осталась в прошлом, а на смену ей явилась холодная, бесстрастная натура с прагматичным подходом к жизни.
Так как постоянный адрес проживания у меня в данный момент попросту отсутствовал, адвокат Эберта прислал мне бумаги на развод прямо в больницу. Сам он явно не желал со мной контактировать, и я была ему за это исключительно благодарна – меньше всего на свете я желала видеть холеное лицо Эберта и выслушивать обвинения в супружеской неверности. Находись мы в моей родной стране, нас бы развели через месяц, однако, в Германии бракоразводные процессы имели обыкновение длиться годами. Даже при наличии обоюдных договоренностей между супругами брак расторгался только через суд и при обязательном участии адвоката. Достаточно было прибавить к вышеперечисленным требованиям предусмотренный законом годичный срок раздельного проживания, и сразу становилось кристально ясно, почему немцы массово предпочитали сожительствовать в гражданском партнерстве и крайне неохотно регистрировали свои отношения. Помимо всего прочего, развод неизбежно влетал в копеечку: услуги адвоката стоили весьма недешево, а уж если в деле фигурировали совместные дети или спорные имущественные вопросы, вынесение судебного решения занимало в разы больше времени. Эберт был довольно хорошо обеспечен финансово, чтобы нанять первоклассного адвоката, знающего мельчайшие лазейки в законодательстве и грамотно подсказавшего ему, какие причины следует указать в заявлении, чтобы многократно ускорить процедуру и на протяжении целого года не оплачивать содержание малообеспеченной жены. Если бы мы разводилась в стандартном порядке, суд обязал бы Эберта ежемесячно перечислять мне «денежное довольствие», так как никаких источников дохода на момент подачи заявления у меня не было, а учитывая тот факт, что наша семья просуществовала более трех лет, я имела официальное право на часть пенсионных накоплений мужа, да и после раздела недвижимости мне теоретически тоже могло кое-то перепасть. В общем, опытный адвокат доходчиво объяснил Эберту, что безболезненно он со мной в любом случае не разведется, и лучшим вариантом будет раздуть грандиозный скандал, смешать меня с грязью и апеллировать в суде к исключительному характеру сложившейся ситуации. Надо ли говорить, что Эберт в точности воспользовался полученным советом?
