Души наизнанку. Сборник рассказов - страница 10

… Омерзение Маши было настолько велико, что оно уже не было омерзением, а было недоумением, ступором или чем-то еще совсем неизвестным. Она понуро шла из хлева в дом. Из маленькой комнаты послышался детский плач. Это проснулся младший – Семен. Маша, с совершенно отрешенным лицом, взяла его на руки и села на постель рядом. Малыш кричал, потом внезапно успокоился и исподлобья, точно с таким же выражением, как недавно Матрена, посмотрел на сестру. В Машиных ушах звенело, в глазах стояла свинья, пожирающая безобразную теплую лужу, ее кровоточащая промежность, котята, застывающие в руках, мама, рожающая Семена прямо в этой комнате… Маша расстегнула свой халатик. Под халатиком набухли две маленькие грудки. Она приложила к правой из них сердитое лицо Семена, и он впился в нее губами, по-прежнему исподлобья сурово глядя в Машины растерянные, распахнутые, недоуменные, с расширенными зрачками, глаза. Кошка Пенка терлась о ноги и улеглась, грея живот. Щекотание соска маленьким язычком стало распространять блаженство. И девочка стала успокаиваться, успокаиваться и чуть не заснула и не свалилась со стула.

Этюд

(Больной С., 27 лет, маниакально-депрессивный психоз)

Родители Иванушки были художниками. Мама работала оформителем на заводе, папа – преподавал в изостудии. Как все настоящие художники, он имел длинные волосы, бороду и загадочный вид. Он часто ходил в лес на этюды и брал с собой сына. Отца тоже звали Иван.

Иван и Иванушка дружили и, казалось, понимали друг друга без слов. Иван-большой обычно выбирал полянку, расставлял этюдник и долго смотрел вдаль. Затем быстро-быстро набрасывал на мокрый лист разноцветные кляксы, потом делал несколько волшебных движений и превращал кляксы в пейзаж. Готовый этюд отправлялся на траву отдыхать, а его место занимал новый лист порезанного вчетверо ватмана – в предстартовую позицию для нового пейзажа.

Отец сыну рисовать не разрешал: «Мал еще, смотри, как пишут другие. А то можешь испортить природный дар». Был ли этот дар у маленького Ивана или нет, отец того еще не знал. Но уже тогда у него обнаруживался дар видеть цвет. «Созерцай!» – говорил Иванушке немногословный родитель, и Иванушка созерцал. Он прищуривал глаза и сквозь решетку ресниц видел радугу. Он мог различить десятки оттенков даже в белой скатерти на обеденном столе. Этот стол был единственным в «малосемейке», где все они жили. Семье приходилось ютиться в одной комнате уже семь лет и ждать долгоиграющую квартиру.

Кроме стола, в комнате был шкаф, полки (заставленные папиными этюдами и маминой чеканкой) и две никелированные кровати: большая – для родителей, и для Иванушки, где он и спал.

Когда маленький Иван укладывался в свою постель, он тоже созерцал. А когда выключался свет, и он закрывал свои черные пушистые глазки – перед внутренним взором наперебой плясали разноцветные кляксы и кусочки всего-всего, чего он насозерцал за день. Иногда эти кляксы становилась стремительной каруселью, летящим калейдоскопом, который все ускорял свой полет, и от этого невыносимо кружилась голова (а наутро в уголках глаз мелькали светящиеся колесницы). Мальчик боялся упасть в собственной постели. И тогда он открывал глаза и всматривался в темноту. А она давала ему свои гаммы светотеней и тоже была выкрашена в синий, фиолетовый, голубой. Но это было спокойнее, чем пестрота предсонного калейдоскопа. И потом, от видимой ночной «цветноты» (как он ее называл) начиналось что-то необычное с телом: оно куда-то исчезало. Оставались только зрение, слух и дыхание, и они были особенными. Они были преддверием в сказочный мир. А сказка начиналась маминым шепотом: «Заснул». И мама, шелестя распущенными волосами, скидывала с себя блестящий пеньюар. Она становилась совершенно нагой, а отец, нежно гладя ее белые груди, наслаждался их белизной. Маленький Иван продолжал сонно дышать, видел каждое родительское прикосновение и созерцал все – до последней капли истекающего семени; он слышал все – до последнего скрипа кроватных пружин. И с каждым разом все острее становилось восприятие информации, столь важной для Иванушкиного чувствилища. И все сильней становились его органы чувств. Он не ревновал. Он соединялся воедино с отцом и вместе с ним, его руками, с его зачерствевшим от возбуждения пенисом проникал в таинственное далёко. И он чувствовал ее влагу на своем не выросшем достоинстве, и он видел жемчужную улыбку самой желанной, самой близкой, самой доступной любимой женщины.