И поэтому в мозгу мощно и красочно расцветает паранойя. В самом плохом смысле этого слова, потому что хорошая паранойя присутствует у хорошего солдата всегда, а у плохого её просто нет. Потому что без неё он, как правило… мертв.
А плохая паранойя – это младшая сестра паники. Она всегда готовит почву для всей своей родни: паники, ужасу, страху и прочее.
Вот ползёшь и, реально, враг мерещится за каждым кустом. Хотя более здравая часть мозга всё это активно отрицает, тем не менее, глаза начинают не менее активно врать. Врать про ту полуквадратную каску с хохолком из колосков, что уставилась на тебя сквозь куст; про тот ствол авиапушки (и неважно, как она здесь оказалась) которая водит жалом именно по той цепи, в которой ты ползешь; про вспышку выстрела из окна ближайшей избы, пославший тебе разрывной подарок смерти. И хотя уже потом глаз становится разоблачен в своей лжи (то были пень-каска, дрын-пушка да блик-вспышка последнего луча солнца в стекле) тот страх уже успел оставить свои следы в твоём организме. А иной раз, чего уж таить, и вне его.
Шёпот. В эти страшные минуты ты никак не можешь понять, почему твой сосед не может звучать потише, ведь нас же услышат! Он же почти орёт! Хотя другой половиной осознаешь, что у твоего друга едва раскрываются губы и воздуха он проталкивает сквозь связки совсем чуть-чуть. И те самые связки у него сводит, как при крике, и ты это точно знаешь. У самого потому что так.
Движение. Именно в этот момент ты и превращаешься в суперсущество, которое всё слышит, всё видит и всё знает наперед. Моё ухо в тот момент может уловить даже стрёкот кузнечика, прощающегося с угасающим солнцем на другом конце деревни. Да и вообще, моё ухо охотнее реагирует именно на стрекочущие звуки. И на лязгающие. И – громыхающие тоже. При этом, сам ты таких звуков производить ну очень не хочешь. Вообще не хочешь никаких звуков. Поэтому твои локти едва-едва приподнимаются над землей, плывут в плотном воздухе, с трудом преодолевая стальную силу пружинящей травы, и с невероятной тяжестью укладываются на опрелую землю. Хрустящую и чавкающую, разумеется. Потом та же песня с коленями.
Пули. Впереди нас возник забор. Мы подползли уже к самому дому, на который нацеливались изначально, когда откуда-то из деревни ударила очередь. Со временем ты всегда сможешь определить, откуда лупят, и по кому. Это вначале, когда ты ещё желторотый новобранец, тебе кажется, что лупят всегда рядом и всегда по тебе. Но с опытом начинаешь различать нюансы: если раздаются только хлопки, значит, стреляют точно не по тебе. Если наравне с хлопками ты слышишь щелчки пуль об землю, камни иль кусты, знай: очередь легла близко, но всё равно не ты их цель. Ну а если ты сперва услышал щелчок…
Мне иногда доводилось слышать хлёст плётки в своей «деревне». Потому что, хотя я и жил в небольшом городе, деревни рядом с ним, естественно, были. Как и пастухи в них.
У нас были пастухи, но те носили с собой кнуты. Тяжёлые и дальнобойные. Их щелчок был похож как раз на выстрел. Громкий и децибельный. Даже на большом расстоянии. Ну а плетка, как мне казалось, это несколько другое. Кнут, но только очень маленький. Несерьёзная штуковина, думал я тогда.
Только на войне я проникся к плётке со всем возможным уважением. Точнее, к её щелчкам. Это действительно страшное оружие. По-настоящему страшное. Даже когда оно не направлено прямо на тебя. Тем-то оно и страшно́.
