Внизу, в мрачных лабиринтах тесных коридоров стоял мерзкий гнилостный запах влажного кирпича, сырой земли и останков местных обитателей. Узкие проходы бесконечно изгибались, путались между собой серыми стенами. Иногда они сжимались, касались плеч, и казалось, что я вот-вот застряну. Но только я собирался отступить, как стены раздвигались. Больше это напоминало игру в прятки.
Тишину изредка нарушали шуршания и писки. Как и говорило привидение, мышей здесь хватало. Ещё больше попадалось их трупов, скелетов, хруст которых сопровождал мои поиски.
Я проверил многие закутки, крошечные комнаты, разбросанные в лихорадочном бреду архитектора, которые ничем не отличались друг от друга. Некоторые посетил по нескольку раз и не узнавал, другие с первого взгляда казались знакомыми. Хотелось бросить это бесполезное занятие. Если бы тело лежало здесь, я бы уже неминуемо его нашёл.
Наконец я вывернул в один из коридоров, где прошёл не раз. Я так думал. И там заглянул в одну из коморок, куда уже заглядывал. Я так думал. Удивление моё вырвалось свистом.
Тело лежало на полу, придавленное тяжёлым креслом. Гниющее, брошенное, забытое. Дышать стало сложно. Слишком грязный воздух, слишком сырой. Как я мог столько раз промахнуться? Мимо этой вони невозможно пройти и не заметить.
– Это я?
Снова появилась дымка. Она светилась в темноте, переливалась, постоянно двигалась. Там, наверху, при дневном свете вся красота человеческой души терялась. Казалась серым туманом, не более. Но в подземном мраке всё изменилось.
– Мне жаль, – ответил я искренне.
Я не мог её не жалеть. Ей теперь закрыт путь на небеса, Калинов Мост раскроет только двери ада. Её душа, эта прекрасная дымка, будет вечность страдать в жерле дьявольской печи. Хотел бы я знать, что загнало её в подвальный мрак и заставило покончить с собой. Хотел бы помочь ещё при жизни. Но теперь всё, что осталось – уничтожить плоть.
Я убрал кресло, и вскользь осмотрел тело. Совсем юная девочка, может, лет четырнадцати. Вскрытые вены вдоль предплечья указывали на то, что всё она понимала и не собиралась возвращаться. Трупные пятна, вздутие, раны от крысиного аппетита. Одно было не ясно, почему она упала. Как будто кто-то опрокинул кресло специально. Но всё это меня не волновало. Искать причины самоубийства глупо. Редко когда есть стоящие зацепки. Я высыпал соль и полил бензином.
На тело я старался больше не смотреть. Любовь к разложению куда вернее многих медицинских симптомов говорила о близости безумия. О том, что крыша дала течь, и неминуемо эта струя сточит края, обрушит опоры. Моргнуть не успеешь, и внутренности твои станут протухшей массой. Жалость умрёт, сострадание иссохнет. Единственной ценностью станет потакание желаниям. Но желания эти будут лишь энтропией. Слепым, безрассудным стремлением к уничтожению.
Я поджёг коробок спичек и бросил к телу. Приведение, молча наблюдавшее за мной, начало таять.
– Спасибо, – услышал я прежде чем оно исчезло.
Яркое пламя ослепляло. Жар коснулся лица. Скоро дышать станет нечем, и лучше уйти раньше, чем это случится. Но, бросив на огонь последний взгляд, я заметил и ещё кое-что. В комнате позади тела лежала камера со штативом. Если там сохранилась запись, она может многое объяснить. Но хрупкие технологии портятся от огня. С каждой секундой шанс, что она работает, неумолимо таял. Я не мог рисковать.
