Багровое солнце склонялось к горизонту. В его красноватых лучах клубились розовые облачка пара, поднимавшиеся над головами отчаянно барахтающихся в снегу курсантов. Ветер стих, и в предвечерней тишине слышалось только многоголосое тяжелое дыхание, сопение, кряхтение, иногда сопровождаемое невнятным бормотанием, в котором можно было угадать слова, с детства знакомые уху каждого русского человека.
Вот и вершина… Урманов обессилено уронил голову на сложенные перед собой руки. Чувства притупились, и мыслей тоже не было уже никаких. На уме только одно – сейчас развернут и отправят ползком вниз, и опять все снова…
– На-а-а-ше-о-о-ол!.. На-а-аше-о-о-ол!
Урманов вскинул голову. Не может быть! Неужели? Этот дикий, отчаянный крик прозвучал, как колокол спасения. Это было похоже на чудо.
– Наше-о-о-ол! Наше-о-о-ол! – продолжал орать курсант Мазаев, вскидывая над головой злополучный магазин.
Со всех сторон ему откликнулись радостные голоса. Учебная рота ликовала.
Пользуясь тем, что есть время, Урманов решил быстро перемотать портянки. С трудом стянув кирзовый сапог, он вытряхнул из него набившийся снег и стоя на одной ноге, как аист, поджав другую, босую, засунул руку в голенище. Нащупав скомканную заледеневшую портянку, он потянул ее, но она не поддалась. Оказалось – примерзла к подошве… Дернув сильнее, Урманов все же выдрал ее из сапога и потер в озябших руках, придавая ткани хоть какую-то гибкость. Затем быстро обмотал этим полуледяным куском материи покрасневшую от холода ступню и сунул обратно в сапог… Вторую ногу пришлось переобувать так же.
Спустившись вниз, курсанты построились возле оставленного оружия. Гуссейнов приказал снова проверить наличие вооружения и снаряжения. На этот раз все сошлось.
– Пусть это послужит вам хорошим уроком, – сказал напоследок Гуссейнов. – Утеря военного снаряжения – серьезный проступок. И отвечать за это, в случае чего, придется не только вам, но и вашим сержантам. Так что имейте ввиду…
Курсанты стояли с ног до головы облепленные снегом. В сизых вечерних сумерках у них за спиной, на смотровой вышке, зажигались яркие огни.
– Ну, что нахохлился, как воробей? – Гуссейнов шутливо потрепал Пантюхина по щеке. – Замерз?
– Так точно, – смущенно ответил он.
– Ничего… Десять минут – и мы дома… Рота! Напра-а-аво! Бегом марш!
В пол седьмого утра в декабре еще темно. Озябшая, полусонная колонна строем двигается по пустынным городским улицам. Сегодня в учебной роте – банный день. А это значит, что вместо привычной утренней зарядки, курсантов ждут более приятные дела. Попариться вволю, отогреть застывшие тела и души. Кроме того, день сегодня особенный, праздничный – тридцать первое декабря. Новый год… Курсант Панчук в строю негромко шутит: «А у нас традиция такая… Тридцать первого декабря мы всегда с друзьями ходим в баню…» Это он намекает на фильм, который уже не один десяток лет крутят на телеэкранах страны в канун праздника. Все, кто рядом, понимающе смеются… И лишь курсант Широкорад скептически ухмыляется: «Только не надейтесь, что кому-нибудь из вас удастся сегодня улететь в Ленинград».
Курсанты шагают, держа под мышкой свертки с новой парой белья, чистым полотенцем и прочими «мылорыльными» принадлежностями. Урманов идет рядом с Гвоздевым. Тот, полуприкрыв глаза, кажется, спит на ходу… Урманов мечтательно вздыхает. Ему вспоминается детство, далекий и родной северный городок. Там, недалеко от его дома тоже была баня. Он с друзьями иногда ходил туда… Конечно, дома под душем тоже можно помыться, но баня… Это особое удовольствие. Для некоторых – устоявшийся ритуал.
