– А девица молодец, – восхищённо произнёс Горький. – Правильно она тебя шлёпнула.
– Я сразу понял бестактность моего поведения, – не стал оправдываться рассказчик. – Я обидел в ней женщину, которая отнеслась ко мне по-матерински. А я беспардонно давал понять, что она проститутка. Мне стало настолько стыдно за то, что эта падшая женщина проявила душевную чуткость, которой не обладал я, человек с высшим образованием и борец за её свободу от рабства. Я взял руку, которой он влепила мне оплеуху, и поцеловал её. «Прости меня, дурака. Ты хороший человек. Я благодарен тебе за то, что ты, зная, что я скрываюсь от полиции, дала мне приют». Раздеваться я не стал, а просто она закрыла дверь на ключ, и я просидел у неё на стуле всю ночь. Она рассказывала о своей жизни, а потом легла и уснула. Родители умерли, оставив на неё сестёр и братьев. Она, как старшая сестра, должна была содержать семью. Потому и пошла в публичный дом. Я тоже провалился в сон. Когда утром проснулся, она ещё спала. Я оставил ей несколько банкнот на столе и тихо вышел из комнаты. Мне удалось пройти по коридору, потом через зал, никого не потревожив, и незамеченным выйти на улицу, – закончил он свой рассказ.
– Вот ты возвращаешься утром домой. Что сказала на это твоя жена? – поинтересовалась Мария Фёдоровна.
– Она понимает, чем мне приходится заниматься. И ничего не спрашивает, – ответил Рутенберг.
– Виктор Фёдорович, это же такая история! Я в полном восторге! – воскликнул Андреев.
– Леонид, не воспаряйте свою фантазию, пожалуйста. Я жду от Вас «Иегуду Искариота».
– Безусловно, Алексей Максимович.
– Сегодня Господь одарил нас хорошей погодой. Давайте спустимся к морю и погуляем по берегу, – предложила Мария Фёдоровна.
Всем это понравилось. Собрались быстро и вскоре уже шли по сбегающей вниз дороге. Горький и Рутенберг шли рядом, обмениваясь впечатлениями о красоте острова.
– Я, дорогой мой, когда впервые оказался на Капри в октябре, написал Андрееву, что здесь сразу, в один день, столько видишь красивого, что пьянеешь, балдеешь и ничего не можешь делать…, – вспомнил он слова из письма Леониду Николаевичу. – Но потом привык и приступил к работе. Тебе бы тоже стоило написать что-нибудь.
– Я, Алексей Максимович, чувствую себя девицей на сносях. Болит, рожать страх берёт, но деваться некуда.
– Я тебя понимаю. Тебе обидно, что ты сделал грязную работу за партию, а она тебя отвергла и обвинила в несанкционированных действиях.
– Ты верно всё сформулировал. Это так влияет на моё душевное состояние, вгоняет в такие переживания, что я с тех пор не могу от этого освободиться. Мои честь и достоинство просто втоптаны в грязь.
– Хватит плакаться, Василий Фёдорович. Поразмысли обо всём и начни писать тоже. Работа лечит. А мы твои воспоминания ещё и опубликуем.
Они вышли на берег. Веющая с бухты Марина Пиккола прохлада приятно освежала их лица, лёгкий бриз играл тёмно-каштановыми волосами Андреевой и Рутенберг невольно залюбовался ею. В свои тридцать восемь лет она ещё пленяла и очаровывала своей красотой и грацией. Она перехватила его взгляд и ответила «двоюродному брату» дружеской улыбкой.
– Думаешь, только мы здесь такие умные? – поддел его Горький. – Здесь много нашей пишущей братии, Новиков-Прибой, Бунин, Вольнов. Хочу организовать здесь семинар молодых писателей.
– Чем дольше знаю тебя, тем больше удивляюсь твоему радушию, Алексей Максимович.
