Я забыл обо всём и унёсся в мечты о счастье всех людей, о возможности каждому жить так, как ему надо по его духовным и физическим потребностям. «Не для себя одного, – думал я, – создал этот уголок хозяин. Сколько бурь сердечных, сколько разлада должно утихнуть в душах людей, попадающих в эту тишину и гармонию! Здесь словно каждый предмет, каждый цветок напитаны любовью».
Мне казалось, что я понял, чем должно быть земное жилище тех, кто любит людей, видя в каждом из них подобие самого себя и каждому стараясь принести помощь и утешение. Я представил себе внешний облик хозяина, внутреннее существо которого казалось мне понятным. Я невольно связал его облик с образом Флорентийца и почувствовал новый прилив сил, представив себе своего друга в белой одежде и чалме, каким я увидел его в первый раз на пиру у Али. «Увижу ли я вас, дорогой Флорентиец? О, как я люблю вас!» – говорил я мысленно всей глубиной сердца, и ясно – как будто совсем рядом – услышал его голос: «Я с тобой, мой друг. Храни мир, неси его всюду, и ты встретишь меня скоро».
Слуховая иллюзия была так ярка, что я встал, чтобы броситься на зовущий меня голос. Но вместо Флорентийца я увидел на веранде Иллофиллиона, зовущего меня, жалкого «Лёвушку – лови ворон».
Иллофиллион стоял на веранде рядом с человеком в обычном европейском лёгком костюме. Контраст между тем, что рисовало мне воображение, и тем, что было на самом деле, был таким разительным, что я не мог удержаться от смеха над самим собой. И все неожиданности – и чёрная девушка вместо ангелов, и совсем другой человек вместо Флорентийца, – всё вместе вызвало во мне смех над собственной детскостью.
Совершенно не сознавая неприличия своего поведения, я встал и пошёл, смеясь, на зов Иллофиллиона.
– Что тебя веселит, Лёвушка? – спросил Иллофиллион, нахмурясь.
– Только собственная глупость, Лоллион, – ответил я. – Я, должно быть, никогда не выйду из поры детства и не сумею впитать в себя тех достоинств, живой пример которых вижу перед собой. Мне смешно, что я всё попадаюсь в иллюзии, которые мне подстраивают мои глаза и уши. Это всё противная дервишская шапка, тяжёлая и жаркая, наделала бед, испортив мне слух.
– Нет, друг, – сказал хозяин дома. – Если твои иллюзии ведут тебя к доброму и весёлому смеху, ты можешь быть спокоен, что достигнешь многого в жизни. Только злые люди не знают смеха и стремятся победить упорством воли; но они не побеждают. Побеждают те, кто умеет любить.
Я остановился как вкопанный. Мысли вихрем завертелись в мозгу. Что было общего между этим человеком и Флорентийцем? Почему сердце моё точно наполнилось блаженством? Я видел перед собой человека среднего роста, с тёмно-каштановыми волнистыми волосами, на которых была надета небольшая шапочка вроде тюбетейки. Прекрасные синие глаза смотрели мягко, любяще, хотя и выражали огромную силу. Вот это выражение силы, энергии, внутренней мощи и поразило так меня, вызвав в памяти образ Флорентийца и пылающую мощь глаз Али.
Я был глубоко тронут его ласковой речью, вниманием, которое он оказывал мне, которого я – для него первый встречный – ничем не заслужил. Я невольно подумал, что уже много дней я живу среди чужих людей, дающих мне защиту, кров и пищу, а я… И я грустно опустил голову, подумал о своей несостоятельности, и слёзы скатились с моих ресниц.
Хозяин сошёл с веранды, нежно обнял меня и повёл в дом. Я не мог унять слёз. Скорбь бессилия, сознание величайшей доброты людей, защищающих брата, преклонение перед ними и полная моя невежественность, незнание даже мотивов их поведения, ужас лишиться их покровительства и дружбы и остаться совсем одиноким без них, – всё разрывало мне сердце, и я приник, горько рыдая, к плечу моего спутника, когда он сел рядом со мной на диван.
