Тамара смутилась, но ответила искренно:
– Если честно, то да, не вижу.
– Интересно, – оживился режиссер. – И кто же она, по-вашему, эта Лариса Дмитриевна?
– Обыкновенная мещанка, влюбленная в красавца-мужчину. Просто дурочка, мечтающая о красивой жизни.
– Та-а-к. А просто ошибку молодости вы исключаете? Ведь молодости свойственно выстраивать свой, часто иллюзорный мир…
– Значит она жертва собственных иллюзий?
– В том числе. А также – пустого и холодного подлеца Паратова. Ведь ее переживания искренни и глубоки. Почему вы не сочувствуете ей?
Он, казалось, умышленно провоцировал Тамару, вынуждая ее на откровенные высказывания. Возможно, таким способом режиссер создавал образ героини, словно лепил его, постепенно и методично формируя нужную пластику и характер из сырого и неподатливого куска глины.
– Почему? – переспросила Тамара и слегка развела руками. – Мне ее в самом деле не жаль. И вообще, финал слишком пафосный, вычурный. «Я вещь, а не человек…» Водевиль какой-то!
– Я согласна с Тамарой, – в нарочито сдержанном тоне Ряжской проскакивали истерические нотки.
В их спор встрял актер Барышев, тридцатилетний молодой человек, полноватый, с курчавой, начинающей лысеть, головой. До этого безучастно сидевший на стуле, Барышев вышел на авансцену, где находились Важенина с Ряжской, и, слегка волнуясь, напомнил о себе:
– А не кажется вам, милые дамы, что вы много берете на себя? Что же Карандышева-то со счетов сбрасываете? Это ведь мне суждено решать судьбу Ларисы.
– Да… Разумеется… Маленький человек вершит судьбы, – задумчиво, как бы сам с собой рассуждая, говорил Мещерский. – Ничтожество, возомнившее о себе нечто. Да, да. Именно так. И все же позвольте не согласиться с вами, Тамара Николаевна! Лариса – не дурочка! Но молода, не опытна, доверчива…
– Она дочь своей матери! – резко бросила Ряжская. – Так же расчетлива. Это же очевидно!
– Вот те на! – вырвалось у Барышева. – Договорились до чего.
– Да-да! – голос Ряжской слегка звенел. – Вначале расчет на молодого и красивого Паратова, затем – на надежного, как ей казалось, и любящего ее Карандышева, а перед смертью – на богача Кнурова, деньгами которого она хотела заглушить свое «горе».
– Да она просто растерялась, Лидия Васильевна! – урезонивал Барышев непривычно взвинченную Ряжскую. – Девчонка попала в переплет и чтобы «заглушить горе», по вашему же выражению, пошла на столь радикальные шаги.
В этот момент Мещерский оглянулся на легкий скрип двери – в зал на цыпочках вошел мужчина в сером костюме и шляпе, из-под полей которой была видна лишь нижняя часть лица. Мужчина уселся в кресло предпоследнего ряда и уставился на сцену. Лицо режиссера слегка побледнело и напряглось, глаза сузились.
– Но элемент торговли молодостью и красотой, ведь Ларису нещадно продают и покупают, все же не будем сбрасывать со счетов. Вот вам и жертва буржуазных отношений. Так что, Тамара, будете играть Ларису как жертву буржуазного общества и мещанского мировоззрения матери, – в этот раз Мещерский был непреклонен, всем видом показывая, что дискуссия окончена. – Роман! И вам тоже серьезнейшее замечание. В последней мизансцене попахивает
театральщиной. Ваш Карандышев, будто актер-трагик из провинциального театра, нелепо жестикулирует, ходульно подвывает и прочая дребедень. Вы меня понимаете?
– Да, Иван Гаврилович, есть грешок, – почесал в затылке пристыженный Барышев.
