«Надо бы их почаще мыть в бане», – подумал Семён Александрович, и тут же вспомнил, что не успел заготовить на зиму достаточно дров. Ведь только в барском доме было четыре печки, плюс две печки в бараке, одна в амбаре, да ещё баню надо топить.
Печки раньше топил специально нанятый человек, но теперь нанимать работников стало не на что. Деньги бумажные у Верещагиных закончились. Большую сумму пришлось отдать волостному Совету в качестве налога, за то, что нанимали наёмных работников. По этой причине пришлось уволить вторую служанку Люсю. Служанка Матрёна теперь считалась членом семьи Верещагиных.
Саша, после ужина, когда Калачёвы ушли, предложил отцу отметить его возвращение с того света. Сердце, после того, как Семён Александрович поел, ныть перестало, и он согласился. Саша привёз с собой две бутылки вишнёвой наливки.
– Ты не будешь против, пригласить соседей, – спросил сына Семён Александрович, – ведь они принимали активное участие в сборе подписей за моё спасение.
Сын поддержал это предложение и хотел послать Матрёну за гостями, но потом передумал и пошёл к соседям сам. Вскоре он вернулся с Черновым Михаилом (бывшим управляющим) и его братом Константином. Для угощения принесли из подвала и погреба солёных грибов, солёных огурцов, которые солили в деревянных бочонках, и всё, что имелось на такой случай. Керосин заканчивался, но, не смотря на это, поставили на керосинку кастрюлю с картошкой, чтобы сварить быстрее. Черновы принесли с собой пирожки с капустой и большую, пятилитровую, бутылку, медовухи. Женщины Верещагины отведали пирожков, и ушли. В столовой остались одни мужчины.
– Семён Александрович, расскажите, как в тюрьме было, – попросил Константин.
– Давайте сначала выпьем под картошечку, – сказал хозяин, – а потом я всё расскажу. Он встал, сам налил всем наливки в хрустальные бокалы, и сказал:
– Предлагаю тост за наших деревенских людей, чтобы все жили хорошо, и были здоровы, особенно детишки. После тоста мужчины встали и выпили.
– Эх, хороша наливка, – крякнул Чернов старший, когда осушил бокал, и, вытирая усы, закусил ядрёным грибочком, подцепив его на вилку. Костя и другие присутствующие тоже закусывали душистыми грибами, пахнувшими чесноком и укропом.
Когда выпили обе бутылки наливки на шестерых, (тут были ещё Серёжа и Коля Верещагины) Семён Александрович почувствовал себя совсем хорошо, нервы успокоились, и он начал рассказывать.
– Смерть в любом случае ужасна. Но ещё хуже, когда её ждёшь и знаешь, что вот сейчас тебя убьют. К нам в камеру несколько дней никто не заходил. Пищу нам тюремщики не давали, пить давали мало, и мы постоянно хотели пить и есть. Воду давали, наверное, из лужи, она была с душком и грязная. Спать заключённым было негде, так как спальных мест имелось четыре, а людей посадили в камеру пятнадцать. Под конец я так измучился, что уснул прямо на полу. Сначала все в нашей камере надеялись, что разберутся и нас отпустят, но потом поняли – расстреляют. Было ясно слышно, как стреляли, вначале где-то за тюрьмой, а потом прямо в тюрьме, расстреливали даже в камерах, потому, что арестованные не хотели выходить, а многие не могли, ведь среди помещиков, в основном, были старики.
– Неужели большевики способны на такое? – с удивлением воскликнул Михаил. – Я очень верил им. Все за столом начали высказывать своё возмущение. Они понимали, что Семён Александрович не преувеличивает. Да и другие действия большевиков тоже разочаровывали крестьян. Продразвёрстка превратилась в поборы, поэтому крестьяне решили прятать свой урожай. У Михаила Чернова хозяйство было самое крепкое в деревне Гарь, и волостное руководство обложило его большим налогом, как кулака. В кулаки он попал в связи с тем, что нанимал батраков. Силами своей семьи он с делами в хозяйстве не справлялся, хотя у него пришёл с войны старший сын, да и двое следующих сыновей подросли. И всё равно приходилось нанимать работников, а это по нынешним законам считалось почти преступлением и облагалось дополнительным налогом. Он говорил Верещагину то ли в шутку, то ли всерьёз:
