– …да он вообще опух, за три прогула к зачёту не допускает…
– …классно, скажи? Хоть бы на демонстрации такая погода…
– …акустика там – отстой…
– …перигелий – два на десять в восьмой степени…
– …планшет разбил, прикинь? Жалко, сил нет…
– …тридцать второй съезд – это двенадцатый год, не путай…
– …сядет на первый ряд, сиськи вывалит и смотрит на него, как овечка…
– …нет, если через Луну – всё равно дешевле…
– …инфракрасный спектрометр, как на «Спитцере»…
На четвёртом этаже административного корпуса было пыльно, благостно и пустынно. Юра остановился перед дубовой дверью, чувствуя холодок в груди; глянул на часы – ровно восемь-тридцать. И в ту же секунду грянул звонок на первую пару.
– Можно?
Пожилая секретарша со взглядом питбультерьера оторвалась от монитора:
– Вы Самохин?
– Да.
– Проходите.
Бархатные шторы в приёмной были задёрнуты, отсекая заоконное многоцветье. Напротив секретарского стола висела картина – Лермонтов в бурке на фоне ещё не изувеченной Змей-горы. В углу торчал макет жилого венерианского модуля, похожий на скороварку. Других деталей Юра разглядеть не успел, поскольку уже упёрся в дверь кабинета. Коротко стукнул и переступил порог.
В кабинете пахло табачным дымом. Два стола были составлены буквой «т». Ректор кивнул Юре, приглашая садиться, и раздавил в пепельнице окурок. Глава университета напоминал стареющего бухгалтера – неброский серый костюм, редкие волосы, очки в роговой оправе. Вполоборота к нему сидел ещё один товарищ в костюме – плотный, скуластый, темноволосый.
– Вы, очевидно, гадаете, Юрий Дмитриевич, зачем мы вас пригласили.
Юра счёл вопрос риторическим и молча кивнул.
– Я объясню, – пообещал ректор. – Только сначала дождёмся…
В дверь постучали.
– А, уже дождались. Прошу.
Юра с трудом удержался, чтобы не протереть глаза, потому что в кабинет шагнула та самая незнакомка из электрички – остановилась у входа, обвела глазами собравшихся и робко сказала:
– Здравствуйте.
– Доброе утро, садитесь, пожалуйста. Приступим.
Девчонка заняла стул по соседству с Юрой; пальтишко она сняла и аккуратно пристроила на коленях. Ректор покосился на неё, потом на сигаретную пачку, но так и не закурил. Вздохнул и сказал:
– Итак, товарищ Меньшова и товарищ Самохин. Вы у нас первокурсники. Учитесь, соответственно, на филфаке и на историческом. Исправно посещаете лекции. Вступительные экзамены летом сдали уверенно. Не то чтобы с блеском, но приёмную комиссию убедили. Напомните, Юрий, на какую тему у вас было сочинение?
– Мотив страданий в творчестве Некрасова, – нехотя сказал Юра.
– А, ну как же, как же. «Ямою грудь, что на заступ старательно изо дня в день налегала весь век…» И прочее в том же духе. А у вас, если не ошибаюсь, по Островскому? Который Александр Николаевич?
– Да, – потупилась товарищ Меньшова. – Патриархальный мир в его пьесах.
– И оба вы представили грамотные, чугунно-безупречные тексты о язвах и пороках страны, стенающей под гнетом самодержавия. К которым (к текстам, я имею в виду, а не к язвам) не придерёшься, даже если очень захочешь. Зато осенью, когда началась рутина, и можно было слегка расслабиться, в ваших ответах начали появляться несколько иные мотивы. Вы, Самохин, написали мини-эссе о переломной точке в послевоенном развитии…
– Преподаватель нам дал задание – сказал, хочет выяснить спектр интересов аудитории. Просил, чтобы сами выбрали тему и не сдерживали фантазию.
