Я посмотрел на него с вызовом.
– Шутка, – сказал он. – Вы мрачный сибирский чалдон. Это так называется?
На стене камеры, у изголовья шконки, я обнаружил большой список телефонов, начертанный несмываемым маркером на стене. «Лучший в городе минет», «Беру троих за раз», «Моей задницы ты не забудешь».
Я вынул блокнот и неспешно стал переписывать номера на страницу.
Рыжебородый верзила в капюшоне подошел к Иосифу, пробормотал что-то себе под нос, настороженно посмотрел на меня.
– В этой жизни все может пригодиться, – сказал я, выбираясь из камеры.
– Особенно вам, – улыбнулся Бродский. – Представляю, какую дрянь вы тащите в свой дом. Камни, телефоны проституток, сомнительные рукописи.
– Я перевозил пластиковое дерьмо с материка на материк. В подарок другу. Потом Мишка перелетал океан и привозил его мне. Говно пересекло расстояние в десять тысяч миль и стало говном необычным. Говном с судьбой. Арт-объект. Сертификат подлинности прилагается.
– Ну и что потом?
– Потом друг умер и унес тайну этого говна в могилу.
– Взял его с собой в гроб? – спросил Бродский безжалостно.
– Ради искусства мог и взять. Умер он, кстати, в столь любезном вам Комарове.
При упоминании о Питере Бродский посерьезнел, но спрашивать ничего не стал. На могиле Ахматовой мы с Мишкой неоднократно бывали и даже поймали там белку, в которую переселилась ее душа.
Мы направились в Камелию. На Файв-Пойнтс наряду с культовыми «Папой Джазом» и «Хард-рок-кафе» имелся такой вот местный «Барнс-н-Нобл»: книги и еда. Бродский заказал себе гаспаччо, заявив, что, побывав в Мексике, ни разу его не пробовал. Я взял фарша с острым соусом. Сходил в книжный отдел и принес свежий номер эротического журнала «Желтый шелк» со своим рассказом.
– Хочу похвастаться. Начал покорять американскую коммерческую прессу, – сказал я.
– О чем там у вас?
– Молодая интеллигентная девушка соблазняет старика, встреченного на улице.
– Я знал, что вы думаете только о бабах, а умствуете для отвода глаз.
– А вы о чем думаете?
– Я всегда думаю о высоком, – сказал Бродский.
– Я постеснялся подойти к вам в тюрьме, – начал разговор рыжий мужик, который уже несколько секунд мялся у столика. Он походил на капитана пиратского судна. По-русски изъяснялся правильно, но со скандинавским, что ли, акцентом.
– Вы доводите до абсурда любые начинания, – рассмеялся Бродский, обращаясь ко мне. – Вы слышите, как это звучит. «Я не стал подходить к вам в тюрьме».
«Моряк» продолжил, не обращая внимания на реплики.
– Меня зовут Крюгер. Бенджамин Крюгер. По профессии – биофизик. Нейролог. Занимаюсь вещами, касающимися вас обоих. Можно попросить у вас автограф? – протянул он книжку Бродскому.
Книжку на английском он нашел в этом же магазине – сборник очерков нобелиата. Поэт неохотно черкнул ему несколько строк на титуле и, возвращая брошюру, спросил: «Всё?». Это было невежливо, но уместно.
– Не смею вас задерживать, – расшаркался Бенджамин. – Я видел, что молодой человек записывал телефоны интересных людей в камере-одиночке. Я бы хотел предложить вам обоим телефонный справочник, составленный мной. Звоня по этим номерам, вы приобщитесь не только к классике, но и к самой актуальной поэзии.
Бродский вытаращил на него глаза, словно его оскорбили. Я машинально протянул руку, взял книгу и, открыв ее, увидел бесконечный перечень номеров без имен и фамилий.
– Я написал все стихи на свете, – сказал Крюгер. – Ваши, – обратился он к Бродскому. – И даже ваши, – кивнул он мне. – Вам, Иосиф Александрович, не мешало бы знать об этом в конце творческого пути.
