Читать онлайн Вадим Месяц - Тщетный завтрак. Избранное. 1984–2014

Песенка сквозняка

Норвежская сказка

Это не слёзы – он потерял глаза.

Они покатились в черный Хедальский лес.

Их подобрал тролль.

И увидел луну.

Это не жаба – он потерял язык.

Тот поскакал в черный Хедальский лес.

Его подобрал тролль.

Увидел луну и сказал: «Луна».

Она подороже, чем золотой муравей,

И покруглей, чем мохнатый болотный шар.

Тролль хохотал, и его подобрал разъезд.

Чтобы не плакать, нужно скорее спать.

1984

Песенка сквозняка

Дающие обещания

хранят не молчанье, а золото.

Ищут поляны щавеля,

вступают в озера холода;

Спешат в перепады, в полосы,

под птичьим мельканьем прячутся;

не спрашивают вполголоса,

когда им судьба назначится.

Для них больше нету времени

царями быть, пилигримами,

причислиться к роду-племени,

остаться навек любимыми —

Их радуют только мельницы,

где тихо пшеница падает,

за то, что вот-вот изменится

все то, что сегодня радует.

Зачем же ты, моя дальняя,

фонарь на двери привесила?

Свистеть в пустоту нахальнее

и даже весело. Весело.

Вы хотели голубя?

Вы хотели голубя? – Вот голубь.

Здесь не надо ни на грош уменья.

Но младенец истину глаголет,

если у него пеленки сменят.

Знаю: вы попросите хоромы…

Выполнять желания опасно…

Мы еще как будто не знакомы,

как зовут вас, покажите паспорт.

Не попросите – теперь вам верю.

Очень даже скромная фамилья.

Припадайте не к глазку на двери —

припадайте к рогу изобилья.

Вы хотели счастия? – Вот счастье.

Основное в этом хитром деле —

жить, предполагая ежечасно,

что все так идет, как вы хотели;

выбирайте путь посередине

старческого ль, детского рыданья…

Все равно мы присно и отныне

в этом странном месте без названья.

Души бездорожья…

С. Тендитному

Ты ли, Боже, бросил дрожжи

в наши души бездорожья,

в наши годы безвременья,

размывающие возраст, —

кто-то скажет: день был прожит,

он – ступенечка старенья,

только это будет ложью.

Просто мы сжигали хворост

и корявые поленья,

изучая суть явленья,

чтоб забыть его еще раз.

Беловодье

На ветру газета ярко горит,

развернешь – и не удержишь в руках.

Как сыграли Лиссабон и Мадрид,

не успеешь дочитать впопыхах.

Керосинками чадят пикники,

господа уходят в фанты играть.

Тянут жребий боевые полки,

за кого идти теперь умирать.

Дворник медленную стружку метет,

и на камешках железо искрит.

В Божьем храме удивленный народ

детским голосом с царем говорит.

Ниткой бусинок он нижет слова,

колыхая разноцветную ртуть:

за венедами звенит татарва,

за мордвою – белоглазая чудь.

Мы оглохли от бессонных цикад,

обнимая глупых девок во сне,

по откосам ниспадает закат,

застывает страшным комом на дне.

Люди белые идут за стога,

а выходят, будто тени темны.

На ковре пылает след сапога.

а на солнце – отпечаток луны.

Сон в Сан-Хозе, почти – во Фриско

– Матушка, кто это?

– Это шумит береза.

К нам возвратились деревья сожженных гаремов,

они выходят на берег со дна океана,

несут тело султана.

– Никогда не слушай шепота спящих,

не проси пера у стрелы, просвистевшей мимо.

Сестра ветряной мельницы и соломы,

я тебе говорю.

– Матушка, что это?

– Это сжигают ведьму.

К нам возвратились кремень и стальное железо,

если бросить их в воду – они утонут,

усопших тронут.

Но знай, что ведьма всегда поднимется в небо,

даже если укутает ноги рыбачьей сетью.

Хозяйка трех пуговиц и папиросы,

я так всегда говорю.

– Матушка, где мы?

– Должно быть, уже в Китае.

И китайцы к нам скоро вернутся в бумажных лодках,

они в соседних мирах стрекозу ловили,

вина не пили.

Навсегда измени магнитом соленый полюс,

собери из воды все молекулы дыма.

Повенчай живую сову с электрической лампой.

Так ты всегда и хотел.

Любовь гнома

Синица, синица, давай жениться.

Открою форточку – жду невесту.

Я подарю тебе белую нитку.

Ты мне – зернышко манны небесной.

Нитка – это твои наряды.

Зернышко – наше с тобой угощенье.

Свадьба – это мое утешенье.

Понятно?

Лапкой ты отпечатаешь крестик.

Пальцем я отпечатаю нулик.

Не улетай после свадьбы, невеста.

Песенку спой, чтобы я улыбнулся.

Изумрудный город

Ночь нарастает, царит, довлеет.

Лоб о тяжелые окна студит.

В доме у мужа жена болеет.

Никто не знает, что дальше будет.

Муж ходит один по пустому дому.

В глазах его бродят чуткие звери.

На пути к неизведанному и чужому

он одну за другой закрывает двери.

На кровать садится, берет ее руку.

Но гадать по линиям не умеет.

Как разогнать им тоску и скуку:

в доме у мужа жена болеет.

Он читает ей старую детскую книгу,

и мурашки бегут за его ворот.

И вдруг прозревает, сходя до крика:

«Мы должны идти в Изумрудный город».

И они кладут провиант в корзину.

Уходят удаче своей навстречу.

И горящие окна глядят им в спину,

до тех пор, пока не догорели свечи.

Кузбасский поселок

отцу

На белом свете, в дальнем далеке,

на празднике цветов в шахтерском городке,

где птицы с горьким щавелем дружили,

где плачет мастерица в туесок

и пестрая лошадка греет бок…

А нас поцеловали и забыли.

И мы гуляем с куклой на полу,

и так тепло – и скоро быть теплу,

неслышному, как матушкины слезы.

На станции гармоника дурит,

и возле костыля сапог блестит,

черно и жадно дышат паровозы.

Все так давно, и будто не про нас.

Мой милый, добрый день – веселый час,

нам снова ждать то счастья, то парома.

И плачется и верится едва,

и нет ни простоты, ни воровства.

Была война. А мы остались дома.

Мюнхгаузену, знаменитому вспоминальщику

Барон, вы в том же домике

с цветком на подоконнике

или переехали в другое государство?

Все по приезде в Бельгию

по магазинам бегали —

я ж вас найти пытался.

Барон, судьба изменчива,

но с вами та же женщина

живет и гладит брюки?

Когда я был в Голландии,

мы сами брюки гладили,

щадя тем самым женское достоинство подруги.

Не знаю, с той ли дамою,

но книгу ту же самую

читаете вы на двадцать восьмой странице?

Когда я был в Уэльсе,

с каким-то пэром спелся,

который убеждал меня вас посторониться.

Забыть мне вас советовал,

и только после этого

я понял, что вас нечего искать по заграницам,

что вы все в том же домике

с цветком на подоконнике

и булки хлеба крошите воронам и синицам.

Каникулы

В мазутной радуге закат

взойдет на хлипкие мостки,

где в пачке сигарет «Дукат»

есть избавление от тоски.

И дрожь слабеющих сетей

утихнет в трепетных руках.

И руки жалобных детей

сожмут пульсацию в висках.

И милиционер с бомжом

рассыплют бисер на газон.

И в кислород как вор с ножом

влетит стремительный озон.

Кто возгорание людей

наукой точной объяснит?

Какой отъявленный злодей

преодолеет боль обид?

Как популярный крепдешин

за габардином встанет в строй

под шум автомобильных шин

произведя самопокрой?

Когда черемуховый цвет

сминает снежная сирень,

то горя нет, и счастья нет,

но длится яблоневый день.

И незастывшая латунь

течет в расплавленную медь.

И в месяц отпуска июнь

вселился розовый медведь.

Мама в августе

Бродит август по Даниловскому рынку,

залезает глазом в глиняную крынку,

отражаясь в молоке, что подороже,

вдруг на миг становится моложе.

Закатившись тихо в заросли укропа,

все лежит, почти что до озноба

вспоминая о траве нездешних улиц,

о цветных камнях в желудках куриц.

Впрочем, мы с тобою тоже бродим,

на лотках что-то знакомое находим.

Будто это все когда-то было…

Только мамка ко столу купить забыла.

У тебя сегодня снова день рожденья.

Георгины, эти страшные растенья,

я внесу и в главной комнате поставлю,

с ними вместе на всю ночь тебя оставлю.

Чтоб ты понял, горько плача под сурдинку:

твое сердце, даже сердца половинку

с той поры, как в первый раз его разбудят,

охранять потом никто не будет.

Именинник

С пьянки-гулянки – в ночь по черному ходу,

разбредаясь по лестницам, как на длинной дороге,

аукаясь между собой, прислоняясь к стенкам,

слушая разных друзей разговоры-звуки,

склоняясь на миг над какой-нибудь жуткой бездной,

жалеть, что не время исполнить арий заморского гостя,

бренча стеклопосудою по коленкам,

влачиться ко дну под тяжестью сумок-сеток,

глядеть чересчур напряженно себе под ноги,

различить, что на них до сих пор домашние тапки,

но в конце концов ты выбрался на природу,

на дворик детских площадок, спортивных клеток,

что давно уже кружишь по-над смешною поляной,

не ищешь скамейки бросить усталые кости,

не сгребаешь кусты акаций себе в охапки,

на пути к качелям во тьму выпрямляя руки,

что движешься по песочку, чудной до боли,

переступая холодные тени огромных веток,

что вспомнил много зряшного, а в итоге

отозвался на голос: на птичий, на бесполезный,

и теперь стоишь под какой-то звездой, без шапки,

разминувшись со всеми, один на великой воле,

подойдя к столбу-стояку, решив – деревянный,

едва не плача, почуяв, что тот – железный.

Глазами Ванги

Мы пили вино на озябшей крыше,

И грустно смотрели вдаль.

Все тяжелей, тяжелей и тише

В тумане звенел хрусталь.

Еще не знакомые с горьким горем,

которым больна земля,

мы обнимались. И пестрым морем

качались внизу тополя.

Трамваи уныло гремели в склянки,

на паперти пел слепой.

Осеннее небо глазами Ванги

глядело на нас с тобой.

Оно нас не видело, но узнавало,

покорно на голос шло.

На ощупь злопамятным раздавало

беспамятное тепло.

В столицу неспешно входили танки,

шар летел голубой.

И блеклое небо глазами Ванги

глядело на нас с тобой…

Детский сад № 2

Мы на войну ходили в гулкой рани,

а вечером – у Родины в плену.

Предатель на суде угрюмой няни,

глотающий предсмертную слюну.

Мне нечего сказать жене унылой,

ведущей счет салатам и борщам,

когда знакомство с общею могилой,

подобно врытым в землю овощам.

Картошкам, огурцам и помидорам,

опущенным в строительные рвы,

глядя в лицо томительным просторам,

с героев не сорвавшим головы.

Когда меня подхватит этот ветер,

и на руках до дома донесет.

Когда из урагана добрый сеттер,

меня возьмет за шкирку – и спасет?

Когда мне пол-лица снесет шрапнелью,

оставив часть счастливого лица.

И лик беды накроется шинелью.

И вечность будет длиться до конца.

Вдоль огородов встанет дым разлуки,

гряды уйдут пешком в чертополох.

И чучело поднимет к небу руки,

откликнувшись на окрик «хендехох».

Жмурки в поезде

Ливень шуршит гравием в небесах,

дюны сахарный пересыпают песок.

Черный платок, затянутый на глазах

больней, чем белый платок,

сжимает висок.

Дети, они коварнее могикан.

Но время проходит. Усталые старики

дуют, согласно ранжиру, в пустой стакан.

И в стакане слышится гул неземной реки.

Доисторическая раковина поет.

История, как чужая жена, на ковре лежит.

Она больше не бьется рыбой об лед.

И, как прежде, мужу принадлежит.

Я беру губами орехи из чьих-то рук,

они сладки как ягоды, без скорлупы.

Вдруг одна из кормилиц ломает каблук.

Люди вокруг меня – слепы.

Они мне родня, мне жалко моей родни,

когда сходит в гроб один и другой народ.

Лишь тот, кому удалось задремать в тени,

с восторгом увидит восход.

На вершину вулкана железнодорожный путь

взбирается по спирали, мешая дым.

Кондуктор главу свою уронил на грудь.

И стал святым.

Вор в поезде

Кровоточит тонкий полюс медленных сердец.

Вор ночной обходит поезд из конца в конец.

Верный ключ подобран точно к каждому купе.

Он ко мне заглянет точно, он придет к тебе.

Тенью сгорбленной фигуры шаркнет по стене,

вынет красные купюры он из портмоне.

Из застегнутой прорехи вытянет часы,

да подкрутит для потехи нэпману усы.

У комдива снимет орден с красною звездой.

Он еще на что-то годен, хоть не молодой.

Его милая забыла в свадебном колье.

Пусть он роется уныло в шелковом белье.

И вдыхает над баулом бабий аромат.

Ищет пистолетным дулом страшный компромат.

И потом в вагон почтовый призрачно войдет.

Увидав рассвет багровый с плачем упадет.

В лязге рельсового грома вдруг сойдет с ума.

Вперед

Читать онлайн Вадим Месяц - Тщетный завтрак. Избранное. 1984–2014

Похожие книги