Вуаля не выходит.
Директриса уговаривает остаться; видя, что я настроена серьезно, пытается втиснуть меня в рамки путаного законодательства и припугивает двухнедельной отсрочкой. Я не лучший сотрудник, но и не худший, надо – делаю, но если я соглашусь, мы обе ничего не выиграем. Я просижу две недели в офисе, и не факт, что буду не просто сидеть, а работать, к тому же, если на меня надавить, принесу липовое заявление от другой фирмы, мол, ждут меня уже, берегут место, и уйду со скандалом, нервами, но по переводу. А жизнь длинная, шарик круглый. Наконец, директриса смиряется и подписывает заявление, она даже улыбается и толкает длинную напутственную речь, но смотрит не на меня, а на бриллиант.
– А кем твой муж работает?
Так и хочется огрызнуться, но делаю лицо и загадочно улыбаюсь. Думаю, мне положен Оскар, потому что я не играю, я действительно ничего не знаю о своем муже! Ну кроме имени, отчества, фамилии и адреса, по которому он в данный момент проживает. Как в школе говорили: в уме плюсую один? Я в уме плюсую икс, потому что помню фразу о нескольких квартирах, на одну из которых он хотел привезти меня.
Для чего ему несколько?
Или правильней задать вопрос: для кого?
Настроение рушится под башней, которую я ловко и, главное, очень быстро снова сооружаю. Когда выходим из машины, я прошу водителя отнести сумки в мою комнату, но оставляю их не разобранными у порога. Нет сил, нет желания что-либо делать.
На минутку ложусь в кровать, но едва голова соприкасается с подушкой, слышу, как приоткрывается дверь и кто-то входит.
– Тебе никто не говорил, что, прежде чем лечь спать, нужно снять верхнюю одежду?
А по закону подлости входит тот, кому я в этом доме меньше всего нравлюсь.
Тихие шаги, кровать прогибается у подножья. Я лениво приоткрываю один глаз: мальчик сидит на краешке, того и гляди навернется, а смотрит хозяином.
– Тебе никто не говорил, что, прежде чем зайти в чужую комнату, нужно постучать в дверь?
– Это комната моего брата, – сопит ежиком.
– Пусть так, но с недавних пор я здесь тоже сплю.
Глаза Егора так и сверкают темными звездами, а следующая фраза сочится ехидством:
– Рассчитываешь надолго?
– А ты рассчитываешь, нет?
– Ага, – и счастливо улыбается.
Нет, я за мир во всем мире, и дети – цветы в жизни. Наверное. Я только против мира за мой счет и на дух не перевариваю кактусы.
– Родители явно перестарались, когда учили тебя никогда не врать.
– Не лгать, – поправляет машинально, и улыбка его скисает.
Так, что-то связано с его родителями. Надеюсь, они живы и я перестану чувствовать себя без вины виноватой.
– Так и будешь валяться весь день?
– Лежать, – поправляю его и не рвусь отвечать.
Подумав, мальчик принимает поправку, но на своих условиях.
– Так и будешь лежать в верхней одежде на чистой постели весь день?
– Я же сняла обувь, – отмахиваюсь и зарабатываю улыбку. – А ты так и будешь сидеть у меня в ногах, пока я не встану?
– Больно надо, – огрызается и кряхтя, как старичок, встает. – Хочешь экскурсию по дому?
– Мебель рассматривать?
Хихикает, и слишком серьезное лицо сменяется детским. Подвох в чем-то есть, даже не сомневаюсь, но иду следом, хожу терпеливо из комнаты в комнату, но без интереса. Сюда бы Лариску запустить – было бы визгов, восторгов, она бы постаралась отстать от гида и в одной из комнат хоть на несколько дней затеряться. Тем более что гид неразговорчив, сам себе на уме, а комнат великое множество.
