Дыхание озера - страница 7

Бернис любила нас. У нее не было другой семьи, кроме мужа Чарли, который сидел у них на веранде, сложив руки на коленях и вывалив пузо. Кожа у него была покрыта пятнами, словно колбаса на срезе, а на висках и запястьях пульсировали толстые вены. Он был скуп на слоги, будто берег дыхание. Всякий раз, когда мы спускались по лестнице, Чарли наклонялся нам вслед и говорил: «Привет!» Бернис любила приносить нам заварной крем, покрытый толстой желтой пленкой и купающийся в жидкости, напоминающей слезы. Хелен торговала косметикой в аптеке, и Бернис приглядывала за нами, пока мать была на работе, хоть и сама трудилась ночи напролет кассиром на стоянке для дальнобойщиков. Бернис приглядывала за нами, стараясь спать достаточно чутко, чтобы проснуться при первых звуках потасовки, ломающейся мебели или пищевого отравления. Эта схема работала, однако иногда Бернис просыпалась в неясной тревоге, взбегала к нам прямо в ночной сорочке и без бровей и барабанила руками в окна, когда мы сидели и спокойно ужинали вместе с мамой. Эти нарушения сна вызывали тревогу, поскольку соседка сама себя накручивала. Но она любила нас ради нашей матери.

Бернис взяла недельный отпуск на работе, чтобы одолжить нам машину для поездки в Фингербоун. Узнав от Хелен, что ее мать жива, Бернис начала уговаривать ее съездить ненадолго домой, и Хелен, к великому удовлетворению соседки, наконец поддалась на уговоры. Поездка оказалась судьбоносной. Хелен везла нас через горы, пустыню и снова через горы, и, наконец, к озеру, пересекла мост к городу, свернула налево на светофоре на Сикамор-стрит и проехала шесть кварталов прямо. Мама поставила наши чемоданы на закрытой веранде с кошкой и почтенно выглядевшей стиральной машиной и велела нам сидеть тихо и ждать. Потом она вернулась в машину и поехала на север, почти до Тайлера, где нырнула на «форде» Бернис с вершины скалы Уискер-Рок прямо в черные глубины озера.

Ее искали. На сотню миль вокруг разлетелась весть о розыске молодой женщины в машине, которая, по моим словам, была синей, а по мнению Люсиль – зеленой. Какие‑то мальчишки, рыбачившие и не знавшие о поисках, видели, как мама сидит, скрестив ноги, на крыше машины, увязшей на лугу между дорогой и обрывом. По их словам, она смотрела на озеро и ела дикую землянику, которая в тот год была необычайно крупной и обильной. Хелен вежливо попросила ребят помочь вытолкнуть машину из грязи, и они даже подложили под колеса свои одеяла и куртки, чтобы высвободить «форд» из плена. Когда он снова оказался на дороге, мама поблагодарила мальчиков, отдала им кошелек, опустила задние стекла, завела машину, вывернула руль до упора вправо и, виляя, понеслась через луг, пока не вылетела с края утеса.

Бабушка несколько дней просидела в своей спальне. Ей принесли из гостиной кресло и скамеечку для ног и поставили у окна, выходящего в сад; там она и сидела. Еду ей доставляли прямо в комнату. Бабушка почти не шевелилась. Она все слышала. Во всяком случае, если не конкретные слова и разговоры, то долетавшие из кухни голоса людей, учтивого и церемонного общества друзей и скорбящих, которые обосновались в ее доме, чтобы приглядывать за порядком. Бабушкины подруги были очень старыми, они обожали пирожные и карточные игры. По двое или по трое они вызывались присматривать за нами, пока остальные раскладывали карты за столом. С нами гуляли нервные суровые старички, они показывали нам испанские монеты, часы, миниатюрные перочинные ножики со множеством лезвий, которые помогали в любой сложной ситуации, а главная забота старичков состояла в том, чтобы мы всегда были рядом и не угодили случайно под какую‑нибудь машину. Крошечная старушка по имени Этти с кожей цвета бледной поганки настолько страдала от провалов в памяти, что не могла даже делать ставки в карточной игре и сидела в одиночестве на веранде, улыбаясь себе под нос. Как‑то раз она взяла меня за руку и рассказала, что в Сан-Франциско, еще до пожара, она жила недалеко от собора, а в доме напротив обитала католичка, державшая на балконе огромного попугая. Когда звонили колокола, соседка выходила на балкон, накинув на голову платок, и молилась, а попугай молился вместе с ней, и голоса женщины и птицы сливались среди шума и звона. Спустя какое‑то время католичка заболела или, во всяком случае, перестала выходить на балкон, но попугай по‑прежнему сидел там и свистел, молился и пушил хвост всякий раз, когда слышал перезвон колоколов. Пожар уничтожил церковь вместе с колоколами и, несомненно, заодно с попугаем, а возможно, и с той католичкой. Этти повела рукой, словно отмахиваясь от этой мысли, и притворилась, что уснула.