– Что, без всякой причины?
– Ну почему без причины? Из-за любви, ясное дело, – горестно вздыхает Эмма и добавляет, – неразделенной.
– К этому монстру? – уточняет Мара.
– Ага. Я на него запала, а он меня забанил.
– За что?
– За то, что я курю. Лучше бы сам пил, да курил. Может быть, тогда бы и разрешал мне всё.
– А мне зато никто ничего не запрещает, – хвалится Мара, – что хочу, то и делаю.
– Классно тебе. У тебя, случайно, не будет сигаретки?
– А я не курю.
– Как это? – недоумевает Эмма.
– А вот так. Как видишь, не сложилось.
– Чё, серьёзно?
– Серьёзно. Со мной ведь никто не дружит. Вот и некому было научить.
– А пиво хоть пьёшь?
– Даже не пробовала ни разу.
– Да, ладно. Так не бывает.
– Бывает. Я ненавижу пиво и водку!
– Ну ты даёшь! Может, скажешь ещё, ни разу ни с кем не целовалась?
– Нет, – коротко отвечает Мария.
– А про тебя говорят, что ты чуть ли не трахаешься со всеми на могилах.
– Я слышала, что про меня говорят. Поэтому и избавила себя от общения со всеми, чтобы этого не слышать.
Мара демонстративно ускоряет шаг. Эмма догоняет её.
– Мара, извини, я не хотела тебя обидеть. Просто я хотела о тебе больше узнать. Ведь о готах всякое болтают… и что у них постоянная депрессия…
– Сейчас у всех великая депрессия, – недовольно отвечает Мария.
– Ну, это точно, – соглашается Эмма, останавливаясь возле табачного киоска, – подожди секунду.
Наклонившись к окошку, она требует:
– Пачку Давидова.
– А тебе 18 есть? – спрашивает киоскёрша.
– А чё, я так молодо выгляжу? Женщина, вы что? Я школу уже давно закончила. И на сигареты, по крайней мере, могу себе заработать.
На тарелочке в окошке без дальнейших разговоров появляется пачка сигарет. Эмма тут же раскрывает её, вынимает сигарету, щёлкает зажигалкой и закуривает. Они идут дальше.
– А у тебя из-за чего депрессия? – продолжает Эмма прерванный разговор. – Тоже из-за любви?
– Скорей, из-за её отсутствия. Из-за того, что я никому не нужна! – резко отвечает Мара.
– Как это никому не нужна? А родителям?
– Отец бросил меня, когда мне было полгода, и с тех пор ни разу не заявился. А мать с тех пор бухает по-чёрному. И на меня ноль внимания, как будто я ей неродная. И зачем она меня только рожала? Тем более, что я её не просила.
– А как же… всё это? – кивает Эмма на дорогостоящее готическое обмундирование Мары-Марии.
– Это всё бабушка. Она единственная, кто ни в чём мне не отказывает.
Они сворачивают на улицу Столетова, деревенскую улочку, до сих пор ещё незаасфальтированную, на которой старые хибары за покосившимися деревянными оградами соседствуют с крутыми особняками за высокими кирпичными заборами.
– А мне нравится твой готический стиль. Тебе, кстати, очень идёт быть готкой, – переводит Эмма тему.
– Во-первых, не готкой, а готессой, – покоробившись, поправляет её Мара-Мария. Её всегда коробит, когда она слышит слово «готка» в свой адрес. – А, во-вторых, разве по мне не видно, что я чёрное чмо, и все, кому не лень, только и делают, что называют меня чёрным чмо?
– Просто тебя никто не понимает.
– Это точно. Со мной ведь никто и не дружит, у меня никого нет: ни друзей, ни подруг. Мне ни с кем неинтересно. Все такие тупые… Я не про тебя, – спохватывается она.
Эмма неожиданно прерывает её:
– А хочешь, я буду твоей подругой?
Мария благодарно кивает. В левом глазу её неожиданно вспыхивает слезинка. Она тут же вытирает её рукой. Готессам непозволительно плакать, в отличие от эмочек. Эмма замечает характерное движение рукой и улыбается.
