– Я подвергался внушениям, – удивленно ответил Штефан. – И слышал, что чародеи, которые умеют влиять на сознание, подрабатывают в игорных домах.
– А вы задумывались, почему не в борделях? Какую хотите эмоцию?
– Радость, – без запинки ответил Штефан. Не то чтобы ему хотелось порадоваться, но именно этой эмоции он хотел добиться от представления.
Готфрид сжал его запястье и закрыл глаза.
Каюта помутнела. Очертания предметов, цвета – все осталось прежним, но обрело совершенно иной смысл. Штефан чувствовал себя так, будто его привязали к кровати и насильно вливают в рот опиумную настойку. И это была не радость – болезненное, истерическое счастье, и он захлебывался в нем, не мог сконцентрироваться ни на одной мысли. Где-то в подсознании росла паника, первобытный ужас загнанного животного, под лапы которого только что ударил выстрел. Но он никак не мог ухватиться за страх – его попросту смывало вбиваемым в мозг счастьем.
– Хватит! – прохрипел он, отдергивая руку.
Зажмурился. Чужая воля схлынула, как волна, не оставив ни радости, ни страха, только ребристую ненависть. Он чувствовал себя униженным. Штефан боялся открыть глаза – ему казалось он непременно вцепится Готфриду в горло и удавит. Ничего не хотелось так сильно.
А потом и это чувство растаяло, оставив, впрочем, легкий отголосок.
Он открыл глаза.
– Поняли? – устало спросил Готфрид. – Эта магия деструктивна и основана на насилии. Я могу обмануть сознание в мелочах, но если попытаюсь внушить сильное и светлое чувство – получится вот так. Поэтому все сильные чародеи состоят на военной службе. Чтобы они ни делали – это всегда разрушение. Поэтому, и потому, что тех, кто не соглашается, расстреливают.
– Когда мне было десять, – неожиданно для себя начал Штефан, – на корабль, на котором мы плыли с родителями, напал левиафан. Все погибли, я один остался. Корабельный чародей, герр Виндлишгрец…
Он осекся. Слова вырвались против его воли. Видимо, мечущееся сознание вытолкнуло на поверхность неожиданную откровенность.
– Не знаю, что он сделал, – мягко сказал Готфрид, – но если вы чувствовали что-то хорошее…
Штефан нехотя кивнул. Ему не хотелось рассказывать о мороке, который не рассеялся даже когда за ним прилетел дирижабль. К тому времени он начал видеть кровь на палубе, но родители, живые и здоровые, сидели рядом. Мать гладила его по голове и что-то говорила, доброе, теплое, целительное.
– Он давал вам что-то пить? Может, что-то колол?
Штефан снова кивнул. Он смотрел на окровавленную палубу с дирижабля. Мать и отец стояли, обнявшись, и махали ему, прощаясь. Тогда он возненавидел такие иллюзии, но все же был благодарен герру Виндлишгрецу за то, что не сошел с ума на корабле, полном мертвецов.
– Тогда думаю дело в этом. Но не станем же мы, в самом деле, примешивать наркотики в напитки зрителям, – улыбнулся Готфрид.
– Эй, мне тоже интересно, чего там нельзя зрителям показывать, – Хезер села рядом. – Штефан вообще-то ужасный ворчун и не очень умеет радоваться.
– Это неприятно, – предупредил Штефан, глядя, как она протягивает Готфриду руку.
– Радоваться?..
Она замолчала, и сознание в ее глазах померкло. Остались пустые темные стекла. Губы растянулись в неестественной улыбке, обнажив зубы. Штефана передернуло – верхняя половина ее лица оставалась неподвижной, а нижняя рисовала улыбкой и морщинками истеричное счастье.
Не выдержав, он отдернул ее руку. Пальцы словно прикусило электрическим разрядом. Хезер всхлипнула и обмякла у него в руках.
