Дымка. *Nebh. Об он пол чресплесе восчресплесь - страница 20

опись всех вех на просторе вечной женственности, которые неблагодарный миновал без колебаний (не сказать – без сожалений). Сколь ни прекрасны были все они, их жгучие отпечатки на сердце требовали бальзама, а не просто забвения подобным. Нет, не легковесным, не небулярно-сомнительным. Чем-то это было прекрасно, даже когда почти не было ничем. Едва уловимое – как негаданно-желанные напряжения души, что столь несравненно мощнее «возбешения плоти», «тонко-блудной страсти» духа – все требовало хранения.

А совсем недавно прошлое вернулось: то ли на непреклонную прочность испытывая, а не то – на безрассудно-поэтическую решимость там, где, в общем-то, и прозы достанет с лихвой. Он долгое время помнил ту прекраснейшую из дам, фею новогодних праздников, мамину подругу, посещавшую их дом в эти волшебные дни. Таковой же представала и внутри эта богиня. Которая, может, и не приглядывалась к подростку, зато новыми глазами взглянула на него восемнадцатилетнего, когда предложила поднатаскать за неделю перед поездкой в Венский нархоз-университет. Именно от нее, парящей меж и над Ташками, узнал о немецком происхождении этого самого слова, которое и услышит в Братиславе несколькими днями позже на пути следования. Круг замкнулся… Встречая неизменно задорным: «Komm bitte herein!» – она словно давала понять, что халат по нагому телу и тюрбан – это столь же обыденно, сколь и «приурочено». Он же, глупец, примет – о, не единожды! – наименее выгодную из возможных трактовок, полагая, что может помешать их встрече. Вот и помешал… Она деликатно выдерживала эту игру, порой держась подобно любимой девушке, которую норовят обидеть, и которая стерпит еще не то от любимого…

А недавно она вернулась. Ненадолго, с похорон мужа – на похороны матери. Набралась храбрости (полста грамм помогли) и велела передать, что… любит его. Оно и неудивительно: сам прекрасно все понимал, просто – снова и снова – нередко мнил, что сколь проще его захотеть, увлечься им, столь труднее и добраться до более теплой, душевной стадии: любления в нем сокровенного. Признавались-то ему – через доверенных – нередко (причем восточные красавицы Марико-Томоко бывали пооткровеннее северных белоснежек Мануэл-Орили)…

Решил предать прошлое прошлому, сохранив в душе не остекленело-исступленный взор той и тех, но их игриво-целомудренную, томно-мечтательную улыбку – из ранних ноющих загадок. «Заходи, будь как дома!»

Наш Новый год… Круг замкнулся.

А те другие: еще молодая женщина с «еще не состарившейся» девочкой, иногда принимаемые им за ангелов под личиной неунывающих мучениц, что столовались, деликатно выпрашивая вечерний завтрак у MockDoNots, а возможность дневной ночевки – в BredUpCouncil, если чем и досаждавшие окружающим, то разве пикантным одором вынужденной несвежести, источаемый некогда дорогими и вечно зимними одеждами, – простят ли его предательство эти, им не огражденные, воспринимающие и вынужденный подвиг свой как забавную игру ввиду невозможности изменить что-либо «в этом лучшем из миров»? «Nicka» – ровно так обращались они друг ко другу, с плохо скрываемым соревновательным укором, так что в этом обращении-индексе неясно, что превалировало: безразличие ли к будущности, страх ли перед памятью или нерадение о «настоящем»…

Пусть не он автор первоповорота их судьбы, – как общеудобно ссылаться на непричастность к миропадению, тем самым обнаруживая двойное лукавство ориенталистов, этих лжеюговосточников, что неизменно советуют не менять ничего, окромя себя (возлюби самсару, на нее, впрочем, не медитируя, дабы за разбором майских дхарм не утратить боддхи), зажевывая это все мясом животных, забитых, разумеется, «не ради них», и тем самым на карме вроде как не сказывающихся – как и на душе следов не напечатлевающих, ибо таковая вроде как иллюзорна.