– Одолжи полтинничек, а? Я верну через неделю.
Оба знали, что обещания Петровича сравни предвыборным, разве что скромнее, и денег он никогда не вернет.
– Дал бы, да нету, – честно ответил Слава. – У меня только крупные, а жена не разменяет, сам понимаешь.
«Русские не сдаются», – красноречиво гласила растянутая, выцветшая футболка соседа. Если дело казалось выпивки, Петрович этому девизу следовал беззаветно.
– Помираю, брат. Как пить дать, помру, если не дашь. Ну хоть сто грамм налей, а? Ведь у тебя же есть.
– Да нет у меня, – соврал Слава.
– Никто, никто меня не любит, – проскулил сосед, потом театрально поднял руку и неожиданно запел тонким заливистым голосом. – Никто не приглашает на танцы, никто не провожает до дома…
На потолке нервно мигнула лампа.
– А ну пошел отсюда! – из детской выскочила Гуля, шлепнула Петровича полотенцем по руке. – Дети ведь спят!
– Пусть меня никто не любит, я ухожу, – сосед еще более театральным жестом повесил голову и удалился.
Петрович «помирал» с регулярностью до трех раз в неделю, поэтому Слава тогда нисколько не забеспокоился. Кто же мог знать, что он и в самом деле коньки отбросит? Вот ведь странное чувство, будто Слава ему должен, как будто он ему зарплату платил, а не угощал выпивкой. Дать бы хоть на похороны денег, но кому? Кто его хоронить-то будет?
Он вернулся мыслями к чтению:
– «В большом закопченном котле Гингема варила волшебное зелье. Она бросала в котел мышей, отрывая одну за другой от связки»
Ему вдруг стало неудобно, что он сидит в детской, у постели дочери, а думает о похоронах какого-то алкаша. Как будто крысу сюда принес. Поэтому следующую фразу он прочитал громко и с выражением:
– «Куда это подевались змеиные головы?»
– Папа! – услышал он за спиной укоризненный шепот и вздрогнул. – Папа, она спит давно.
Карина взяла из его рук книгу. Слава потрепал ее по голове, поправил одеяло Дине, вышел из детской, заглянул на кухню.
– Меня не жди, – предупредила Гуля. – Я сегодня хочу разобраться с помидорами.
Слава посмотрел на очередь пустых банок и пошел спать.
Он закрыл за собой дверь в комнату и прислушался к родному, убаюкивающему ритму: «Тик-так, тик-так». Остальные звуки едва касались слуха и тут же отпрыгивали обратно, как шарики для пинг-понга. В хрущевке нельзя остаться наедине. Где-то рядом кто-то кашляет и спускает воду в туалете, скрипит кровать, хлопает дверца холодильника, бубнит телевизор. Но пока тикают часы, в комнате как будто больше ничего и не слышно, и суета мыслей постепенно уступает место неспешному потоку снов.
Слава снял колючую кружевную накидку, которая накрывала горку подушек на диване. В те редкие дни, когда Гули не было дома – уезжала навестить родственников или лежала в больнице с кем-то из девочек – по утрам он оставлял накидку висеть на спинке кровати. Кружевные накидки подарила Гуле его мама на свадьбу. В славином детстве не было страшнее преступления, чем уронить или испачкать такую накидку. Теперь символ маминой строгости пробуждал самые приятные предвкушения – если накидка на подушках, значит, Гуля дома, а убрать накидку – почти как стянуть с жены трусики, потому что продолжение часто следует то же самое. Если задуматься, в их квартире-раковине все вещи имели историю. Можно открывать семейный музей. С этой мыслью Слава погрузился в беспокойный сон.
Мир славиных снов был устроен так, что картинки в нем время от времени повторялись, но он понимал это, только когда просыпался. Как бы часто он ни видел раньше один и тот же сон, всякий раз он казался ему новым и неожиданным. Вот как этот, про качели.
