Джинсы мертвых торчков - страница 17

– Дамы, – язвительно приветствует он, замедленно закипая.

После чего отпивает латте и в отчаянии смотрит на след помады на краю другой чашки. Как будто оставлен призраком, за которым Гарри гонялся большую часть жизни. Разумеется, когда он оборачивается, Мелани уже нет – растворилась в толпе покупателей. Гарри даже не верится, что она вообще сидела так близко.

Вернувшись домой, Мелани застает Джима на кухне – тот готовит сэндвич. Это замысловатое многослойное блюдо, куда входят нежирная грудка индейки, ломтики авокадо, помидоры и швейцарский сыр. Способность мужа целиком погружаться в самые земные и самые сложные дела никогда не переставала ее изумлять. Спокойная самоотдача, с которой он подходит ко всему на свете. В окно Мелани замечает, как девочки играют во дворе с новым щенком, – его не видно, но она слышит радостный лай. Джим поднимает на нее глаза и улыбается. Улыбка сползает, стоит ему почувствовать: что-то не так.

– Что такое, милая?

Мелани выпрямляет руки и, вцепившись в кухонную стойку, выгибает спину, чтобы снять напряжение.

– Гарри. Столкнулась с ним в торговом центре. Подозреваю, что он это подстроил. Поначалу деликатно извинялся, и я выпила с ним кофе в «Старбаксе». Но потом снова понес свою бредятину, мол, ты убил тех двух парней на пляже! Пригрозила ему записью, и он отвалил.

Джим делает глубокий вдох:

– Если это повторится, возможно, придется принять меры. Обратиться к адвокату и подать на него в суд за харассмент.

– Джим, ты иностранный гражданин, и у тебя есть судимости. – Мелани хмуро смотрит на него. – Власти ведь не знают об этой стороне твоей жизни.

– Эти двое… я взорвал их фургон…

– Если все это всплывет, тебя могут депортировать.

– В Шотландию? – Джим вдруг усмехается. – Я не переживу, если девочки будут говорить так же, как я!

– Джим…

Джим Фрэнсис шагает к Мелани, заполняя пустоту между ними, обнимает жену. Через ее плечо он видит, как их дочки играют с Созе, недавно купленным французским бульдогом.

– Тс-с, все нормально, – воркует Джим, успокаивая не только ее, но и себя. – Мы все разрулим. Давай просто отмечать Рождество.

«Рождество под лучами солнца»[4], – думает он, затем вспоминает Эдинбург, и по спине пробегает призрачный холодок.

Юэн Маккоркиндейл рассматривает себя в зеркале ванной. Ему больше нравится то, что он видит, снимая очки: черты становятся расплывчатыми, и это радует. Пятьдесят лет. Полстолетия. И куда все это ушло? Он снова надевает очки и рассматривает голову, все больше напоминающую голый череп, со стриженной под машинку серебристой щетиной на макушке. Затем Юэн смотрит на свои босые ступни – розовые полоски на подогретом черном кафельном полу. В этом и состоит его работа – так другие изучают лица. Сколько стоп перевидал он за свою жизнь? Тысячи. Возможно, даже сотни тысяч. Плоские, вывернутые, поломанные, раздробленные, расплющенные, обожженные, рубцеватые, ямчатые, инфицированные. Но у него не такие: его ступни сохранились лучше, чем остальные части тела.

Выйдя из ванной в спальню, Юэн быстро одевается, слегка завидуя еще спящей жене. Карлотта почти на десять лет моложе и хорошо справляется со средним возрастом. Около тридцати пяти ее разнесло, и Юэн втайне мечтал, что от матери ей достанется немного обивочной мягкости: ему нравятся женщины, склонные к полноте. Но затем жесткий режим с диетой и спортзалом словно вернул Карлотту обратно во времени: она не только приблизилась к своему девичьему облику, но в некотором роде даже превзошла его. Когда они с Юэном только начали встречаться, у нее и близко не было таких мускулов, а йога наделила ее гибкостью и амплитудой движений, ранее для нее недоступными. Сейчас в Юэне резко пробуждается гнетущее чувство, которое, как он надеялся, с возрастом полностью угаснет, а именно: в этих отношениях он всячески пытается прыгнуть выше головы.