Постепенно я свыклась со своей ролью. У меня никогда не было возможности договаривать предложения – Дженис обязательно перебивала и заканчивала за меня. А в тех редких случаях, когда меня спрашивали, о чем я мечтаю и кем собираюсь стать – обычно за чашкой чая у какой-нибудь соседки тетки Роуз, – Дженис силком уводила меня к пианино, на котором пыталась что-то сыграть, требуя переворачивать страницы нот. Даже сейчас, в двадцать пять лет, я всякий раз сгораю от неловкости и с трудом выговариваю слова при общении с малознакомыми людьми, привычно ожидая, что меня перебьют прежде, чем я подберу сказуемое к своему подлежащему.
Когда хоронили тетку Роуз, шел проливной дождь. На кладбище было почти так же мрачно, как у меня на душе. Я стояла у открытой могилы, и капли с волос смешивались со слезами, капавшими со щек. Бумажные платки, которые я захватила из дома, давно превратились в кашу у меня в карманах.
Проплакав всю ночь, я тем не менее оказалась не готова к ощущению скорбной безысходности, охватившему меня, когда гроб опустили в землю! Такой большой гроб для почти бесплотного тела тетки Роуз… Я вдруг пожалела, что не попросила открыть его, чтобы в последний раз взглянуть на родного человека, пусть тетке и безразлично. Или нет? Может, она смотрит на нас из своего далека, желая сообщить, что добралась нормально? Эта мысль немного утешила меня и даже отвлекла от происходящего, настолько мне хотелось в это поверить.
Единственной, кто не выглядел мокрой крысой к концу траурной церемонии, была Дженис в пластиковых сапогах на каблуках высотой четыре дюйма и черной шляпе, означавшей что угодно, только не траур. В отличие от сестрицы я надела то, что Умберто однажды окрестил одеянием Атиллы-монахини: если сапоги и колье Дженис выглядели откровенным приглашением к знакомству, мои старомодные боты и наглухо застегнутое платье без обиняков предлагали отвалить.
На похороны пришло всего несколько человек, и заговорил с нами лишь мистер Гэллахер, наш семейный поверенный. До этого печального дня ни Дженис, ни я не были с ним знакомы, но тетка Роуз говорила о нем так часто и с таким обожанием, что личная встреча не могла не разочаровать.
– Вы, насколько мне известно, пацифистка? – спросил он, когда мы шли к выходу с кладбища.
– Джулс обожает воевать, – встряла Дженис, радостно шагая посередине, не обращая внимания, что с полей ее шляпы вода льется на нас обоих, – и швырять в людей всякую дрянь. Вы слышали, что она сделала с Русалочкой?..
– Помолчи, – оборвала ее я, пытаясь отыскать сухое место на рукаве, чтобы в последний раз вытереть глаза.
– О, не надо скромничать, ты же попала на первые полосы!
– Я слышал, ваш бизнес имеет большой успех? – Мистер Гэллахер посмотрел на Дженис, пытаясь улыбнуться. – Должно быть, очень сложно сделать всех счастливыми?
– Счастливыми? Фу-у-у! – Дженис едва не ступила в лужу. – Счастье – худшая угроза моему бизнесу. Мечты – вот мой главный козырь. Разочарование, неосуществимые фантазии, несуществующие мужчины, недоступные женщины – вот где деньги! Одно свидание, за ним другое, потом третье, затем…
Дженис трещала без умолку, но я не слушала. По иронии судьбы сестрица у меня профессиональная сваха, притом что от природы напрочь лишена романтики. Несмотря на привычку флиртовать с каждым мужиком, она относится к ним как к шумным бытовым электроприборам, которые включаешь, когда нужно, и выключаешь, когда надобность минует.
