Амброджио Лоренцетти был даровитый художник, снискавший широкую известность своими фресками и портретами. Брат Лоренцо никогда не встречал его лично, но помнил, как кто-то рассказывал, что этот великий мастер живет в Сиене. Не без трепета чернец назвал это имя Ромео, но когда молодой человек ничего не возразил, монах уверился, что поступил правильно.
– Ну что ж, – сказал Ромео, осаживая лошадь посреди узкой улочки. – Вот мы и приехали. Синяя дверь.
Брат Лоренцо огляделся, удивившись, что прославленный мастер живет в столь убогом месте. От мусора и помоев было некуда ступить, и тощие кошки сверкали глазами с порогов и из темных углов.
– Благодарю вас, – сказал он, слезая с повозки, – за неоценимую помощь, добрые господа. Небеса по справедливости вознаградят ваше великодушие.
– Отойди в сторону, монах, – отозвался Ромео, спешиваясь. – Мы внесем гроб в дом.
– Нет! Не трогайте его! – Брат Лоренцо попытался встать между Ромео и гробом. – Вы мне и так достаточно помогли.
– Чепуха! – Ромео едва не отпихнул монаха в сторону. – Как ты собираешься его втаскивать без помощи?
– Я не… Бог подскажет мне способ! Маэстро поможет!
– У художников острый глаз и верная рука, но не сила. – На этот раз Ромео действительно отодвинул собеседника в сторону, но сделал это мягко, помня, что имеет дело со слабым противником.
– Нет! – воскликнул он, чуть ли не кидаясь на гроб грудью, желая заботиться о нем в одиночку. – Я вас умоляю… Нет, я приказываю!
– Ты мне приказываешь? – чуть не рассмеялся Ромео. – Эти слова разжигают во мне любопытство. Я же спас тебе жизнь, монах! Отчего это ты вдруг не в силах принять мою доброту?
По другую сторону синей двери, в мастерской, маэстро был занят обычными для этого времени суток делами: смешивал и пробовал краски. Ночь принадлежит смелым, безумцам и художникам – часто в одном лице, – и это прекрасное время для работы, потому что все заказчики уже дома, едят, пьют и спят. Никто не побеспокоит маэстро после заката.
Поглощенный любимым занятием, маэстро Амброджио не обратил внимания на шум на улице, пока не зарычал его пес Данте. Прямо со ступкой в руках художник подошел к двери и попытался оценить ожесточенность спора, разгоревшегося, судя по звукам, буквально у его порога. Ему пришла на ум величественная гибель Юлия Цезаря, павшего под ударами кинжалов римских сенаторов и очень красиво умершего – с кровью на белом мраморе и в гармоничном обрамлении колонн. Может, какой-нибудь знатный сиенец погибнет похожим образом, позволив маэстро запечатлеть эту сцену на какой-нибудь местной стене?
В этот момент забарабанили в дверь. Данте залаял.
– Тихо! – сказал Амброджио псу. – Советую тебе спрятаться, на случай если сюда ворвутся разъяренные спорщики. Я знаю таких людей куда лучше, чем ты.
Едва он открыл дверь, как в мастерскую ворвался шум скандала – несколько мужчин говорили на повышенных тонах, – и маэстро сразу оказался вовлеченным в горячий спор о чем-то, что надлежало непременно внести в дом.
– Скажите им, мой дорогой брат во Христе, – умолял запыхавшийся монах. – Скажите, что мы справимся сами!
– С чем? – заинтересовался маэстро Амброджио.
– С гробом! – ответил кто-то другой. – С телом мертвого звонаря! Смотрите сами!
– Боюсь, вы ошиблись домом, – сказал маэстро. – Я это не заказывал.
– Умоляю вас, – просил монах, – впустить нас. Я все объясню.
Маэстро ничего не оставалось, как уступить. Он распахнул двери, чтобы молодые люди смогли занести гроб в мастерскую. Его поставили посреди комнаты. Маэстро ничуть не удивился при виде молодого Ромео Марескотти и его кузенов, занятых – в который раз! – очередной проказой; что на самом деле озадачило художника, так это присутствие ломавшего руки монаха.
