Так и познакомились, с Катей у нас получились вполне себе дружеские отношения, с Максом — тоже. И, чтобы отвлечься от всего этого, от Егора, который все же выполнил данное мне обещание и не подходил даже, на пары не приходил почти, от отца его, ясно давшего понять, чтобы не думала даже в ту сторону, я приняла предложение Кати иногда помогать ей в центре для жертв домашнего насилия, который, оказывается, у нас в городе имелся, и ее матери принадлежал. Мне было не в тягость, а они любой помощи рады были. Пару раз Демина за мной водителя посылала, этого оказалось достаточно, чтобы в коллективе нашем «дружном» слухи зародились, да и у учеников зрение, когда это нужно, в порядке.
Я слухи опровергать не стала, поддержала даже, считая, что так лучше, и до сих пор так считаю. Все я правильно тогда сделала, а потом… потом чертов театр и прогулка по набережной, я просто не смогла сопротивляться, не смогла больше делать вид, что ничего не чувствую к этому засранцу настойчивому, потому что чувствовала, не должна была, а чувствовала. Себя корила, ругала, а на поцелуй его ответила, хотела, потому что. Дура. Какая же все-таки дура.
А через день после того случая на пороге моей квартиры вновь объявился Волков-старший, в сопровождении двух амбалов и ясно дал понять, чтобы исчезла я из жизни его сына. Месяц дал на то, чтобы в лицее дела утрясла и заявление на стол положила. Я и положила. И все так удачно сложилось — Егор, появившийся в лицее как раз в мой последний рабочий день, Макс, по просьбе Кати меня тогда по пути подобравший, словно так и нужно было, словно сама судьба меня к подобному шагу подталкивала.
— Ксюш, ты еще со мной? — голос мамы вырывает меня из размышлений о прошлом.
— Да, прости, что ты говорила?
— Я говорю, что, если судьба, то никуда ты от нее не денешься, доча, — мягко улыбаясь и поглаживая меня по голове, совсем как в детстве, произносит мама.
— Что ты такое говоришь, какая судьба, мама? Ему восемнадцать, понимаешь, восемнадцать, он мой студент, проклятье какое-то, да что же это такое, — прячу лицо в ладонях, и начинаю реветь, как ребенок. Двадцать три года, а ума нет.
— Тоже мне проблема, в ваше-то время, — хмыкает мама, продолжая поглаживать меня по волосам.
— Его отец, он никогда не позволит, — всхлипываю и понимаю, что сейчас окончательно расклеюсь.
— Подумаешь, отец, может он только с виду такой грозный.
— Ты просто его не видела и не говорила, а я…
— А ты не сказала главного, — перебивает меня мама.
— Чего?
— Того. Возраст, папа, и ничего о том, что ничего к нему не чувствуешь.
— Я… — открываю рот и не знаю, что сказать. Только и могу, что глазами хлопать, а мама, она всегда такая была, зрит в корень и бьет точно в цель.
— То-то и оно, Ксюш, нравится тебе мальчик, и не отрицай, врать не хорошо.
— Ты не понимаешь, он же… и я… да, Господи, мне двадцать три, я мать-одиночка, а он… он просто дурной мальчишка, который не сегодня, так завтра потеряет интерес.
— Ох, Ксеня-Ксеня, что же ты всегда самый худший расклад рассматриваешь? — мама качает головой и вздыхает громко. Может, у него все серьезно.
Вот на этом моменте я не выдерживаю и начинаю смеяться. Правда, смех мой больше на истерический припадок тянет, и, наверное, я сейчас пациентку дурдома напоминаю.
— Не бывает в таком возрасте серьёзно, мама, понимаешь, не бывает. Четырехлетнее тому подтверждение в детской сейчас кубики собирает.
