Смотрю на телефон, отчаянно перебирая в голове, на кого бы сорваться. Придумал.
— Доброе утро, Глеб Виталич, — сонным голосом лебезит в трубку домработница.— Как командировка? Скоро ли домой?
— Надежда, вы мне ничего сказать не забыли?! — звенящим голосом задаю наводящий вопрос.
— А что?
По голосу чую, что понимает — не из праздного любопытства интересуюсь.
— Какого. Хера. В моем доме. Посторонние? — выговариваю я, даже не повышая тон.
— Ой! Это... Лариса Ивановна сказала, что обо всем с вами...
— Разве я не предупреждал?! Сообщать мне о каждом подозрительном действии Ларисы Ивановны, даже если она клятвенно заверяет, что со мной это оговорено! Забыла уже ту вечеринку? После которой я вас всех из ментовки вытаскивал!
— Ой, не забыла! Не забыла, благодетель вы наш! Не гневайтесь! Последний раз! Чесслово...
— Чтобы к десяти была здесь! — заканчиваю я разговор. — В своем уме надо быть, чтобы слепую девчонку на все выходные одну в чужом доме бросить...
Кладу трубку, не понимая, зачем добавил последнее. Не отпустило еще, наверное. Отбрасываю телефон на стол. Беру кружку с кофе, намереваясь отпить, но замираю, услышав возню в коридоре.
Проглатываю затарабанившее в горле сердце. Я как вор. В собственном доме. Что еще за реакция?
Боюсь, что она слышала что-то? Так это и хорошо. Чтобы не питала никаких надежд относительно нашего совместного проживания. Пусть ищет, кому позвонить, чтобы забрали...
Сирота.
Чертов внутренний голос, похоже, все еще противится адекватности. Ну я же не мать Тереза, вашу Машу!
Максимум, можно разок повторить... как тогда. на рояле. Шумно выдыхаю, чувствуя, что меня начинает накрывать запоздавший утряк. Исподлобья гляжу, как в кухне появляются тонкие пальчики, ползущие по стенке. Одно из сказанного ночью все же правда. Повторить я бы все еще хотел.
Эта ее наивная простота мне зашла.
С грохотом опускаю чашку обратно на блюдце, так и не сделав ни одного глотка. Девочка вздрагивает и будто пытается осмотреться.
Морщусь от неприятного чувства в душе. Даже не могу определить его корни. Стыд? За то, что я, бесчувственное животное, калеку гнать собрался? Или... за то, что бесчувственное животное эту калеку хочет до треска в ушах?
— Доброе утро, — тихонько так.
А я хватаюсь за голову. Что-то нехорошее поднимается в душе. Не могу смотреть на нее. Беспомощную такую.
— Доброе, — шиплю, сжимая челюсти.
— Глеб, вы...
— Витальевич! — поправляю я зачем-то. Будто отчество может помочь нам сохранить дистанцию.
— О, — вздыхает девочка, замирает на входе в кухню и сжимается в нервный комок, — конечно. Простите, Глеб Витальевич. Я хотела спросить: вы уже завтракали? Я могла бы яичницу приготовить. Пока только это, правда, приловчилась.
— Нет уж, спасибо. У меня и так скоро белок из ушей полезет.
Отворачиваюсь, когда незваная гостья подходит к холодильнику. Пытаюсь сосредоточиться на кофе, однако нечто вроде любопытства все же берет верх. Бросаю взгляд на Аню и каменею, невольно втягивая пресс. Она наклоняется в поисках сковородки. А я глаз не могу оторвать от этих чертовых шортиков, что вчера испытывали мою терпимость.
Смотрю, как ее длинные темные волосы рассыпаются вуалью, закрывая от меня сосредоточенное лицо. Аня выпрямляется, сматывает непослушную копну в жгут и заворачивает на затылке. А я все еще не могу выдохнуть.
Наконец начинаю себя чувствовать. Пальцы невольно сжали столешницу. Резко отпускаю, будто меня поймали с поличным. Вскакиваю и выхожу из кухни. Замираю в коридоре, пытаясь привести мысли в порядок. Прикрыв глаза, с усилием тру лоб.
